Надо же! Оказывается, и это происходило только вчера, в той, в другой жизни, когда здесь были наши.
Выглядела тетя Маруся Глухова плохо, какая-то черная, еще больше исхудавшая, с обвислой кожей на щеках и ввалившимися, горячими глазами. Глядя на нее, мама сокрушенно сказала:
— Краше в гроб кладут. С тобою что, Мария?
— Вот тут что-то давит, — и она прижала кулаки к плоской груди, — прямо камень…
Тете Марусе положили в миску немного пшенной каши, но она не дотронулась — то ли стеснялась съесть нашу порцию, то ли ей действительно не хотелось есть. Она рассказала нам, что не видела ни одного красноармейца в поселке и это, наверное, не к добру. А мы ее все начали успокаивать, особенно усердствовала тетя Нюра Горюнова.
— Они все к железной дороге подались, немца аж под самой бугор турнули…
— Может, и турнули… — неуверенно повторила тетя Маруся и умолкла.
Разговор шел лениво, с затяжными паузами. Так говорят люди о давно сказанном и надоевшем.
— А вот наши, — и мама кивнула в сторону нар, где мы лежали, — собираются уходить.
— Куда? — равнодушно спросила тетя Маруся.
— Из поселка, — ответил я.
— А-а-а, — протянула она и, помолчав, натянуто улыбнулась: — А в какую сторону?
— Хотят по берегу, в сторону Бекетовки, — ответила за меня мама. — Вон сегодня и телегу уже нашли. Теперь осталось погрузиться и ехать…
При этих словах тетя Мария вдруг оживилась.
— А может, и вправду туда пробиваться? В Бекетовке, говорят, есть и переправа через Волгу. Чё ж дожидаться смерти? — И она начала нас расспрашивать, что за дрожки и где мы их нашли. Теперь в разговоре участвовали все, кроме бабки Усти. Она сидела в своем закутке на нарах и в полной темноте вязала чулок. Скудный свет от коптилки, сделанной из сплющенной снарядной гильзы, не доходил до нее, и меня всегда поражало, как она могла вязать вслепую.
Тетя Маруся согласилась, что лучше дрожки делать на двух колесах, но все это надо решить там, на месте. Уходя от нас, она сказала:
— Я все сама посмотрю. А завтра можно и в дорогу…
Тетя Маруся ушла, а мы, мальчишки, еще долго шептались, все обсуждали и рядили, как сделаем двуколку и как будем уходить из поселка. Тетя Маруся такой союзник, что взрослые теперь не будут смеяться над нашей затеей. Вон моя мама даже сказала, что можно сшить шлеи из мешковины. Легче будет тащить дрожки.
Сидели на нарах и шептались, как нам делать двуколку — с ящиком или без него. Витька говорил, что с ящиком лучше.
— И детям будет удобнее, — поддержал его Сергей. — Вон Катька Бухтиярова, она такая, что ее без ящика привязывать надо. А Люся Четверикова? — Мы уже сказали и тете Паше Бухтияровой и маминой сестре тете Наде Четвериковой, а у нее двое маленьких ребятишек. Владик-то может еще и сам идти, ему уже пять, а вот Люсю, как и Катьку, надо везти, им еще и двух нет.
Шепчемся, а сами прислушиваемся к усиливающейся канонаде. На улице палили сразу и наши и немцы. В тяжелое уханье снарядов и противное фырканье летящих мин врывался заполошный треск пулеметных и автоматных очередей, одиночных винтовочных выстрелов. Такой стрельбы мы еще не слышали. Она доносилась уже не из-за полотна железной дороги, а откуда-то совсем рядом. Теперь понятно, почему до сих пор не появилась тетя Маруся.
Канонада грохотала все ближе, и решительность наших мам — «уходить!», — которой мы так долго добивались, таяла.
А тут еще подлила масла в огонь бабка Устя. Молчала, молчала, даже с каким-то любопытством следила за нашими хлопотами, как смотрят взрослые на безобидные шалости детей, а когда мама стачала две отличные шлеи и Витька, достав из-под нар отцовский ящик с инструментами, сказал, что завтра идет с ним в овраг, она вдруг вышла из своего закутка.
— Вы зачем детей сбиваете с толку? — закричала бабка на наших мам, и я сразу узнал ту властную и сердитую бабку Устю, от зычного голоса которой у Витьки всегда голова втягивалась в плечи. — Зачем? Их и так не удержишь…
— А чего же мы здесь высидим, — возразила тетя Нюра. Но бабка Устя, словно задохнувшись, прикрикнула на нее:
— Своего ума нет, хоть у людей спросила бы. Куда пойдешь, куда детей потащишь? Посмотрите, что деится. Уже никого в поселке нет, отбегались…
— Но и сидеть тоже, — робко отозвалась мама, — смерти ждать…
Но и ее бабка Устя сердито окоротила:
— Ты, Лукерья, вольна своими детьми распоряжаться, а нас не сбивай. Не сбивай! Слышишь!
И все поняли, что в блиндаже последнее слово за бабкой Устей. Наши мамы могут говорить, предлагать, даже спорить, но решать будет она. Прожили у Горюновых почти месяц и до сих пор не знали этого только потому, что бабка Устя ни во что не вмешивалась, она была сама по себе, а мы — сами по себе. А теперь коснулось, как нам жить дальше, и она отстранила всех.
— Раскомандовалась, как Чапаев. Мы тоже не пешки, — буркнул я.
— Замолчи! — Мать дернула меня за рукав.
Но меня взяло такое зло, что я соскочил с нар.
— А мы все равно уйдем. Уйдем! — крикнул я.
— А ну марш на место, сверчок! — гаркнула бабка Устя.
Сбросив сандалии, я покорно полез в угол нар, где была наша постель. За мною подались Витька и Серега.
Стрельба не прекращалась. И на нары заползал сухой перестук крупнокалиберного пулемета. Он бил монотонно, как автомат, который то включат, то выключат: бу-бу-бу-бу, — и умолкает, бу-бу-бу-бу — и опять пауза. Тревожило то, что стрельба раздавалась в нашем овраге и время от времени вспыхивала в самом его конце, где овраг выходил к Волге. А это же было метрах в пятидесяти позади нас. Получалось, что стреляют как раз в том месте, через которое мы собирались выходить из поселка.
— Да, стрельба сегодня не такая, — сказал Витька.
— Она всегда не такая, — ответил я и в сердцах добавил: — А двуколку мы все равно сделаем. И уйдем отсюда!
Витька молчал. Видно, он, как и его мать, боялся ослушаться бабку Устю, но я еще раз повторил:
— Мы сделаем двуколку и уйдем.
Витька долго прислушивался к канонаде, даже попытался высунуть голову из нашего укрытия, подавшись ближе к двери.
— Палят в овраге, — сказал он. — Как бы дрожки не разбили.
И мы опять замерли. Стреляли не только слева, в овраге, но и прямо перед нами и справа. Впечатление такое, что полуторакилометровую полосу нашего сгоревшего и разбитого поселка сейчас рассекали на несколько частей, и теперь уже совсем нельзя было понять, где проходит линия фронта. Раньше хоть на берегу Волги не стрекотали автоматы, а теперь и туда просочилась пальба.
— Уж лучше бы бомбили, — вздохнул Сергей.
Когда совсем стемнело и мы закрыли дверь в блиндаж, постучала тетя Маруся. Ее стук знали все. Она дважды ударяла отрывисто, а потом барабанила дробью.
Ввалилась мокрая и в грязи. Оказывается, пошел дождь. Бусинки дождинок дрожали в ее темных волосах, выбившихся из-под платка. Тетя Маруся прямо у порога прислонилась плечом к столбу и с минуту стояла молча, с закрытыми глазами. Потом шагнула к нарам и, подвернув постель, присела.
— Еле проскочила, — выдохнула она. — Что-то не то там сегодня творится, — и она покосилась на дверь. — Какие-то шныряют по Нижней улице. Я окликнула, а они бежать.
— Может, не наши? — испуганно спросила тетя Нюра. Слово «немцы» она, видно, боялась произнести, как и все мы.
— Да нет, — раздумчиво ответила тетя Маруся. — Вроде шинели наши, а вот чего не отозвались, может, спешили куда. Шли шагом, а как окликнула, сразу побежали. Пригнулись и прямо мимо борщевского погорелья к оврагу. Ну а я сюда…
Как только в блиндаже появилась тетя Маруся, бабка Устя вышла из своего закутка и стала выставлять за дверь посуду. Она вынесла кастрюли, потом два тазика, и только когда взяла в руки ведра, с которыми мы бегали за водой, я понял, зачем она это делает. Сергей продолжал смотреть на бабку удивленно и с опаской, будто она помешалась, и я, толкнув его, шепнул:
— Воду собрать хочет…
Брат даже взвизгнул от удивления.
— Во хитрая!