Нас терзал песок. Те, кто был «на колесах», теперь будто поменялись с «пешими». Все время шли впереди колонны, а сейчас оказались в хвосте. Исчез немец-конвоир, но мы и без его окриков тащили поклажу из последних сил и, если бы не страх умереть голодной смертью или замерзнуть зимой, бросили бы все и убежали бы куда глаза глядят из этого могильника. Наконец лесопосадки кончились, лишь поодаль дороги темнели отдельные деревца и заросли кустарника, от них шел тот же смрадный дух, но уже можно было дышать и жить.
Бедные сталинградские деревца, и кустики, и те несчастные, кто в них прятался! У нашего степного города никогда не было леса. За несколько лет перед войною по бугру и за бугром, который прижимает город к Волге, сталинградцы стали сажать лесополосы, возводить «Зеленое кольцо». В сухой, безводной степи деревья росли плохо, гибли, но их из года в год подсаживали, и это «Зеленое кольцо», хотя и не сплошь, а обозначилось.
Гитлеровцы бомбили лесополосы нещадно, прочесывали пулеметными очередями с самолетов, засыпали минами и снарядами. Уже после войны я узнал, что в течение всей Сталинградской битвы, длившейся больше полугода, с обеих сторон участвовало несколько миллионов.[9] Мне кажется, вся эта гигантская масса людей прошла через чахлые лесочки, и больше половины тех, которые погибли в Сталинграде, остались именно в них, а остальные вместе с тысячами и тысячами мирных жителей полегли в развалинах города.
…Со мною случилась новая беда: сон валил с ног, так захотелось спать, что я уже ничего не соображал и несколько раз, задремав, спотыкался, и только шлея удерживала от падения. Никогда не думал, что на ходу да еще в упряжке можно заснуть. Как мне хотелось спать! Наверное, если бы сказали: ладно, ложись и спи, а проснешься — тебя убьют, я бы согласился. Как из подземелья, до меня доносились слова тети Нади: «Не спи, Андрей, не спи!» Останавливались на короткий отдых, и моя свинцовая голова падала на узлы.
Подошла мама и впряглась в мою шлейку, а меня отправила к Витьке и Сергею подталкивать двуколку. Но и это не помогло. Я валился с ног, все мое тело, каждая клетка в нем кричали, нет, вопили: спать, спать, спать!
А наши мамы решили не останавливаться: и так отстали от других, а с одними нами может всякое случиться. Выхода не было — не мог же я, когда малец Сергей и раненый Витька толкают повозку, взобраться на нее и улечься рядом с Люсей и Вадиком. И вдруг пришла счастливая мысль: видно, ее, как спасение, высекло мое отчаяние.
Все равно от меня нет никакого толку, так не лучше ли побежать вперед, насколько хватит сил, упасть на дорогу и заснуть. Наши будут идти и разбудят меня. Сказал Витьке и Сергею об этом и побежал вперед. Когда пробегал мимо мамы, боялся — остановит, но она, наверное, и не заметила меня. Видно, и ее силы были на пределе…
Приказал себе пробежать столько, чтобы наши до меня смогли дважды остановиться на отдых. Бабка Устя подавала команды теперь примерно метров через двести. Значит, надо пробежать метров четыреста и тогда падать. На школьных соревнованиях много раз бегал на стадионе, сохранилось чувство времени и расстояния. Взрослые будут отдыхать и меня не хватятся: головы к узлам — и дышат, как выброшенные на берег рыбы.
Значит, четыреста — всего один круг стадиона, четыреста! Стучит в висках кровь, сердце вот-вот лопнет. Ноги как ватные, а левую не чувствую и припадаю на нее уже не от боли, а по инерции. Еще, еще… Уже выхожу на финишную прямую. Последние сто метров… Только бы не упасть, только бы дотянуть стометровку. Еще, еще… Вот уже вижу: Костя Бухтияров, Сенька Грызлов, Красильников… Все они пришли на стадион болеть за меня. Кричат, но я их не слышу. Я оглох, ослеп, я падаю… Но падаю не сам, до финиша мне осталось всего несколько шагов, меня сбивают с ног, и я лечу в яму.
Оказывается, это одиночный окоп; мой родной одиночный, который уже спасал мне жизнь, когда мы с мамой попали под залп наших «катюш», спасет и сейчас. Какой же он удобный, как люлька, можно даже вытянуть ноги и привалиться спиной, как на высокие подушки…
Проснулся сам, как и загадал, видимо, через пятнадцать-двадцать минут. Открыл глаза и увидел метрах в десяти от себя наших. Они, наверное, только остановились на «передых», и я еще мог несколько минуток «понежиться» в своем кресле-перине. Так делал дома, когда мама будила в школу. Лежу и наслаждаюсь.
Наши двинулись, и, когда поравнялись со мною, я вскочил. Вскочил на удивление легко и, подойдя к двуколке, попросил у мамы шлею.
— Давай, я поспал и теперь могу…
— Где поспал? — удивилась она.
— Вот здесь, — указал я на обочину дороги, — в окопе.
Мама коснулась ладонью моего лба. Так она делала всегда, проверяя, не забелел ли я. Она, наверное, принимала мои слова за бред.
— Не заболел?
— Нет.
Мама сняла с себя шлею и, передав ее мне, отошла в сторону, пережидая, когда мы проедем. Она тоже выигрывала секунды для отдыха.
А со мною произошло чудо. Мою голову и тело кто-то очистил от той смертельной усталости, которая валила с ног, и я понял, что это сделал мгновенный сон, в который я провалился.
С тех пор я знаю, как снимать любую усталость, — надо всего на десять-пятнадцать минут уснуть, но уснуть мертвецким сном.
Дорога войны
Мама не ошиблась. Мы действительно пришли в Песчанку. У этого села, находящегося километрах в двадцати от города, не зря такое название: стоит оно на песках и среди песков.
Сейчас, днем, мы сидели, укрывшись в небольшой балочке, на окраине полусгоревшей Песчанки. Затащила нас сюда бабка Устя, и мы были рады, что оторвались от колонны. Над нами светило высоко поднявшееся солнце, а в кастрюльке, осаждаемой тучами ненасытных мух, ожидала нас разваристая пшенная каша. Все мы поспали на солнечном припеке часа два-три, и эта земля уже не была такой чужой и неприветливой, как ночью.
Колонна разбрелась по селу, но утром ее собрали и направили дальше, куда-то в сторону Калача, а мы по совету мудрой бабки Усти спрятались. (Позже мы узнали страшную весть: всех, кого погнали дальше, где-то под Карповкой гитлеровцы заперли в сарай и сожгли.)
…Мамы сидели в сторонке от костра. Я стал прислушиваться к их разговору и с испугом понял: Горюновы остаются здесь (так сказала бабка Устя!), а мы идем дальше.
— Как только нас отобьют, мы рядом, — будто оправдываясь, вздохнула тетя Нюра. — Спустились с горы — и дома…
Мама молча качала головой, оглядывая разоренную Песчанку.
— Как отобьют, тогда и Гавриловка рядом, — отозвалась тетя Надя.
Значит, все же Гавриловка — всколыхнулась во мне радость. Там наш дедушка — Лазарь Иванович Четвериков. При одной мысли, что я увижу этого суетливого и вечно чертыхающегося восьмидесятилетнего деда, мне совсем расхотелось спать. Я был готов тут же вскочить и бежать в Гавриловку. Это село, где работал в колхозе конюхом мамин отец, а наш дедушка Лазарь Иванович, еще в конце августа захватили немцы. До нас тогда доходили слухи, что другие мамины родственники, семьи двух ее сестер и брата, эвакуировались, а дедушка не захотел уходить из села. Как он теперь там один?
Семья у деда большая: пять дочерей, из них моя мама старшая, а тетя Надя младшая, да еще двое сыновей: дядя Ваня — он долго работал в этом селе председателем колхоза — и дядя Коля, кадровый военный, который служил перед войной где-то под Белостоком. Оба с первых дней войны на фронте. Старший, дядя Ваня, еще перед войной был взят на сборы, воевал под Белой Церковью да с тех пор так и «сгинул», как говорил дедушка. А от младшего, дяди Коли, письма шли до самого последнего дня, хотя он уже и был дважды ранен.
И вот теперь мы, оказывается, идем в Гавриловку, откуда всего километров двадцать, а может, и меньше до Бекетовки.
— Мы пойдем сейчас? — спросил Сергей, и у него уже загорелись глаза. — Сейчас?
— Не знаю! — сердито отозвался я.
Мне тоже хотелось к деду, но как же мы расстанемся с Горюновыми, как же Витька, как бабка Устя и тетя Нюра? Где они здесь будут жить и как мы без них, а они без нас?
Сергей не знал и другого: чтобы попасть из Песчанки в Гавриловку, надо сделать по степным дорогам этакий своеобразный полукруг, который пройдет километрах в двадцати от выгибающейся у Сталинграда Волги. Полукруг немалый, наверное, километров тридцать.
9
В напряженных боях на отдельных этапах (с обеих сторон) воевало свыше 2 миллионов человек, насчитывалось До 25 тысяч орудий и минометов, более 2 тысяч танков и свыше 2300 самолетов (История Великой Отечественной войны Советского Союза. 1941–1945, т. 2, с. 224).