Виктор показывает мне бревенчатый домик на лужайке за усадьбами, говорит, что в этом домике и стоит купленный зимой сепаратор, что здесь и работает мать вместе с теткой Шурой Соколовой и еще одной, хотя и пожилой, но «не вышедшей из годов» колхозницей. Должно быть, женщины только что кончили сепарировать — красными от холодной воды руками они встряхивают, ополаскивая, матовые металлические фляги, бадейки, части разобранного сепаратора. Белые, завязанные под подбородком косынки так и плещут в вечереющем воздухе, загорелые, узкие в щиколотках ноги отливают оранжевым среди зеленой муравы. Пахнет молоком и мокрой травой, а со стороны конюшни, которая стоит поодаль на пригорке, доносится запах свежего навоза. По временам в конюшне слышен глухой стук, в какое-нибудь из окошек, с которых по летнему времени сняты рамы, высунется вдруг лошадиная голова — соловая или буланая, — вперит в нас жаркий глаз, встряхнет длинной седой или черной гривой и дико заржет.
Все это мне как бы внове, хотя и хорошо знакомо.
Наталья Кузьминична, как это с ней всегда бывает, то и дело говорит: «Когда мне тут с тобой разговаривать, некогда мне с тобой разговаривать», а сама рассказывает — успевай только слушать.
Она думала, что сепарировать молоко — легкая работа, ан оказалось не так, даже среди ночи ее поднимают: вечернюю дойку везут. Теперь, правда, вечернее молоко стали на трудодни раздавать, по триста граммов, так уж это молоко, понятное дело, не сепарируют. Теперь сепарируют только полдневошное, но и его, полдневошного, так много, что обрату все равно хватает: и телятам, и поросятам, и творог из него цыплятам делают… — И все это надо ей, Наталье Кузьминичне, записывать да учитывать, — как же, она тут старшая, к ней все по этому делу идут, и у каждого наряд, кому чего положено…
Домой мы с Диктором возвращаемся задами, вдоль вязкой черной дороги, которая похожа на широкую канаву, до половины налитую дегтем. Мы идем высокой бровкой, поросшей травой. Временами, когда бровка уж очень узка, мы хватаемся за мокрый плетень чьей-нибудь усадьбы.
Отсюда очень хорошо видно, как пострадали вишневые деревья в суровую эту зиму. Черные, как бы обугленные вишенники, с редкими зелеными пятнами листвы возвышаются над зеленью грядок и тянутся позади изб вдоль всего посада. Виктор утверждает, что окончательно замерзла только простая, лесная вишня, а хорошие сладкие сорта будто бы частью совсем не пострадали, только не цвели нынче, частью же хотя и обмерзли, но будущей весной обязательно отрыгнут, поправятся. Не знаю, верить ли тому, что лесное дерево оказалось слабее садового.
Я различаю их лишь в пору плодоношения, по ягодам. У лесной вишни ягоды мелкие и круглые, красные, как бы светящиеся изнутри, а у садовой — крупные, несколько приплюснутые, глубокого, почти черного цвета.
По другую сторону дороги, на косогоре, мягко переходящем в сырой, истыканный скотиной луг, в самом начале которого какой-то из беспечных здешних председателей поставил некогда два деревянных свинарника, — на высоком и сухом месте резко белеют длинные, выложенные уже на две трети кирпичные стены скотного двора. А чуть ближе к дороге, еще выше двора, громоздятся одна вслед другой рыжие кучи глины, как я догадываюсь, вынутой из грунта, чтобы устроить здесь силосные ямы, — вон и кирпич лежит возле каждой из куч…