Мы шли по тенистой улице в сторону вокзала — благо весь Воскресенск можно обойти за полчаса — и болтали. О кошках, тополях, бабочках и всякой подобной ерунде, не имеющей ровно никакого отношения ни к оружию, ни к отчетам, ни к проверкам. И, если честно, мне было хорошо.
Только у самого ресторана под стандартно-домашним названием «У Наташи» разговор смолк. Навстречу нам из стеклянных дверей вышел прапорщик Зимин с каким-то штатским, и этот штатский посмотрел на меня таким оценивающим взглядом, что Гриша сбился. Сбился, взревновал и начал безудержно хвастать своими служебными успехами.
— Зимин зря надеется! — почти кричал он, рассматривая меню. — Он думает, что если у него с командиром хорошие отношения, то можно…
— Тише-тише, — успокаивала я своего кавалера.
— Я его еще прищучу… — никак не мог успокоиться Гриша. — Пусть не думает!
Я, детально фиксируя всю информацию, тем не менее тоскливо оглядывалась по сторонам, но видела только агрессивно упертый в мой бюст бычий взгляд какого-то перебравшего местного качка.
В конце концов Гриша выдохся, и я смогла без оглядки на служебный долг поставить заключительный аккорд:
— Вот так. «В лесу — о бабах, с бабами — о лесе».
— Почему? — не понял подполковник. — А-а! Ну, так давайте о вас поговорим…
— Увы, моя работа еще менее романтична: солдатские фурункулы, инфантильная тоска защитников Родины по маме, недоедание, побои, побеги, смерть… и опять тоска, недоедание, побои…
— Но вы же еще и женщина, — с умным видом вставил Гриша. Я мотнула головой и безудержно рассмеялась: это его «еще и женщина» было великолепным!
— Поверьте мне, Гриша, — сквозь выступившие от смеха слезы сказала я. — Женщина-юрист — это совсем не сексуально. Скорее наоборот. Лучше отведите меня обратно… Хорошо?
Гриша с сожалением глянул на недопитый коньяк — беспощадная жара спала, и веселье в ресторане только начиналось.
Я разрешила проводить себя до почты, а оттуда пошла в сторону вокзала — Гром поручил подобрать явочную квартиру. Похоже, этот городок интересовал его очень и очень сильно.
Арестант Щукин дал мне абсолютно точную информацию: используя ее, я даже ни разу не встретила патрульных. Это радовало: не в моих интересах было светиться перед кем бы то ни было. И в девять вечера я уже осваивала свою половину дома, сданную мне полуслепой и почти глухой старухой: старый диван, железная кровать с шишечками, салфетки, на подоконниках цветочные горшки… А в половине десятого я уже шла к примеченной мною старой водонапорной башне — хотелось оценить ситуацию на складах еще раз.
Двери на башне не было, но уже через десяток осторожных шагов по железной лестнице вверх вокруг стало совершенно темно: окна в башне были заколочены. Пахло ржавчиной, гнилым деревом и… человеком!
Я собралась в пружинистый комок и принюхалась. Да, это человек… мужчина… и это был военный: несильно, но отчетливо пахло портянками и кожей армейских сапог. Этот запах не мог перебить даже выпитый коньяк. Меня вдруг осенило, и я беззвучно рассмеялась: здесь мог быть только мой беглец.
— Петя! — крикнула я. — Скачков!
Ответа не последовало.
Я поднялась еще на пару десятков ступенек, внимательно осмотрелась и вывернула пару гнилых досок из оконного проема. Теперь вокруг стало светлее. Я поднялась еще выше.
На противоположной стороне башни, за железным баком, кто-то шевельнулся. Я рывком продвинулась вперед: у округлой стены стоял молодой, исхудавший до неприличия парнишка, нервно перебирающий в руках веревку с неумело завязанной петлей.
Я улыбнулась:
— Так… Петя, ты мне не поможешь?
— Я? — удивился несостоявшийся самоубийца.
— Ты ведь — Петя? — вопросом на вопрос ответила я.
— Да-а, — протянул боец.
— Ну, так ты мне поможешь или так и будешь стоять?
— А че надо делать? — испуганно протянул Петя.
— Для начала давай снимем доски с окон — вот здесь, здесь и вот здесь…
Петя подошел и стал неловко отдирать старые, гнилые доски, которыми были заколочены оконные проемы. Я оценила зону просмотра: на самом удобном окне сохранилось старое, грязное стекло.
— Та-ак, — распорядилась я. — Стекло мы аккуратно вы-тащим… осторожно, не порежься!
Петя, так и оставаясь в полном недоумении, сосредоточенно работал: отрывал доски, вытаскивал стекла, составляя все ненужное около стены. А я исподволь наблюдала.
«Совсем ребенок! — решила я. — Все закономерно: единственный сын нервной и от этого до срока постаревшей матери. Такие мамы оберегают своих детей от малейших усилий с самого детства — до тех пор, пока сами не сойдут в могилу».
— Ты почему матери такое письмо написал, Петя? Что это значит: «…я умру, если останусь здесь», а?
Петя замер.
— Я понимаю: здесь тяжело. — Я вытащила из пакета полевой бинокль. — Так в армии всем тяжело. — Я приложила бинокль к глазам. — М-м-м… где здесь караулка? Ага. Вот она… Вон Щукин скоро и вовсе срок получит — как думаешь, сколько ему дадут? Что молчишь? Лет семь, думаешь, дадут?
— Могут, — проглотил слюну Петя.
— Вот и я говорю: могут. Черт! Где здесь пути?! Скачков, где подъездные пути?
— Левее. Вы не туда смотрите. Левее караулки.
— Ага. Нашла… А ты знаешь, что Щукин своей маме написал?
— Что?
— Он написал… Так, вагоны — на месте, машины — на стоянке… Так вот, он написал: «Я, дорогая мама, завербовался в Грецию в охрану посольства, — вдохновенно врала я. — Так что ты не беспокойся, там тепло и денег много платят»… А ему на нарах вместе с бандитами сидеть…
Скачков разрыдался.
Я еще раз внимательно осмотрела склады. Картина получалась интересная: вагоны загружали полным ходом, а вот машины стояли без движения — с самого утра. Испугался прапорщик, крепко испугался… если верить подполковнику Грише.
Скачков постепенно успокаивался. Я поставила бинокль на подоконник и повернулась к нему лицом.
— Они, — всхлипывал Скачков, — они мне сказали: или деньги, или мы тебя трахнем! А если стукнешь, вообще убьем!
— Кто?
— Хрущев и Щукин.
— Ну вот ты их и сдал. И ничего не случилось. Да и Щукин в часть уже не вернется. Кстати, Щукин часто пьет?
— А что? — насторожился боец.
— Я с ним вчера беседовала; говорит, что только после погрузки…
— Брешет, — мстительно вывел врага на чистую воду мальчишка. — Вон брат к нему приезжал, так они так налакались!
— И давно брат приезжал?
Скачков задумался.
— Ну, позавчера.
— Это когда Щукин Быкова избил?
— Да, — кивнул головой Скачков. — Он всегда, как нажрется, к Быкову пристает. А вы кто? — догадался наконец спросить воин.
— Меня зовут Юлия Сергеевна, я — юрисконсульт Тарасовского комитета солдатских матерей.
— А-а… что вы здесь делаете?
— Тебя ищу, — нагло глядя ему в глаза, заявила я. — Как и вся ваша краснознаменная дивизия. «Ищут пожарные, ищет милиция»… — громко продекламировала я. — Знаешь такой стишок?
— Не-ет…
— Где вас воспитывали?
Я не ошиблась: Щукин мне приврал. Получалось, что он, признавшись комбату, что пропивал в этот раз гранаты, побоялся рассказать о банальном «самоходе» с братишкой. Скорее всего он просто не хотел втягивать в это дело родню. Я еще раз внимательно оглядела склады и заметила шевеление. Два человека в форме тащили длинный зеленый ящик. Я осмотрела округу и заметила целый штабель таких ящиков у одного из складов.
— Кто это, Петя? — спросила я и сунула воину бинокль.
Скачков взял бинокль и присмотрелся.
— Ящики перетаскивают. Из пятого склада в шестой.
— Я вижу, что ящики. Кажется, автоматные… а кто?
— Один — старшина Хрущев, — шмыгнул носом боец. — Он кладовщик.
— А чего это он после ужина работает? И как караул пропустил?
— Его не пропустишь! — разволновался Скачков. — Потом затромбит!