В годины бедствий – голода, чумы и войны – леса позволят семье, коммуне – да что там! – всему населению вернуться к Первобытному Состоянию. Еще окрестные чащи, под сенью которых притаилось множество озер и болот, круглый год снабжают рынки форелью, щукой и угрями.
На каждой городской площади разбит сад. Осенью граждане все вместе собирают урожай лесного ореха, миндаля и яблок, а в разгар лета – вишни. Вообрази себе целый квартал, засаженный вишнями! У каждого ребенка за ухом – гроздь вишен! Вообрази себе радость детей, выросших на Миндальной улице, прелесть городского парка под сенью сотни ореховых деревьев!
На каждом перекрестке – фонтан. Журчание воды (мы недооцениваем значение слуха!) убаюкивает младенцев. Болото, – добавляет она, – (лучше на некотором отдалении, скажем, в дне пути), стоит оставить, хотя бы ради гнездящихся там ибисов.
– А есть ли бойня в городе твоей мечты? – поддразнила я.
– Если да, – она улыбнулась, потакая мне, – то это будет огромный портал, наподобие широко разинутого рта – в напоминание всем, вступающим туда, что и они в свой черед будут съедены.
Но это было еще не все. В лесах обитали отшельники-философы, посвятившие себя нравственной философии. В переломные часы своей жизни гражданин мог отыскать тропинку к философской башне и там обсудить материи духовные и сердечные. В каждой такой башне имелась обсерватория, «чтобы любой мог подолгу взирать на свои истоки, изумленно черпая в них вдохновение».
– Граждане моего города будут самостоятельны интеллектуально и нравственно, – сказала она, – и будут обладать многими умениями и талантами. Они не желают быть рабами сами и не желают порабощения своих детей, поэтому я воображаю их сведущими в законах, медицине, философии, науках и искусствах, все это обеспечит им благосостояние. Я воображаю их свободными и несгибаемыми.
– Одно можно сказать в пользу нашего нынешнего города, – промолвила я, откладывая перо. Я встала и принялась вынимать из волос Олимпы гребни. – А именно, наши женщины уже несколько поколений – от пылкой маркизы де Рамбуйе до неподражаемой атеистки мадам дю Деффан – открывали свои дома для дискуссий. Однако как странно: столько лет мы говорим об эстетике, политике, нравственной философии и морали, а парижане все так же восстают друг на друга, а то и вовсе готовы вцепиться друг другу в горло! Марат, например, заставил бы нас закалывать наших врагов и поедать их сырыми!
– Мадам дю Деффан не пригласила бы его на ужин!
– Если бы все пахли так же приятно, как ты, – сказала я, целуя ее в макушку, – среди людей не стало бы вражды!
– Боюсь, это не так, – вздохнула она, – ведь я то и дело наживаю множество врагов. – И после минутного раздумья добавила: – Я часто спрашиваю себя, как связаны разум и нравственность? Зло, разумеется, всегда подкреплено «разумными» доводами. Но что, если истинный разум есть принадлежность нравственности, а истинная нравственность – принадлежность разума?
– Ты придумываешь новую нравственность, – сказала я. – Ту, которую еще только предстоит изобрести.
– Вот именно. – Она улыбается нежно. – Вот зачем я придумала философа, который всегда готов принять страждущего в своей уединенной башне! Чтобы каждый гражданин мог днем созерцать Природу, а ночью обсудить ее добродетели с участливым другом.
Уроки Олимпы перемежались смехом, чашками шоколада и чтением Вольтера:
«Театром мы обязаны Шекспиру. Будучи могучим и плодовитым, его гений одновременно безыскусен и высок, совершенно лишен хорошего вкуса и не имеет ни малейшего представления о правилах».
– Это вселяет в меня надежду! – воскликнула Олимпа. – И я тоже совершенно лишена хорошего вкуса, и тоже не имею ни малейшего представления о правилах.
Она всегда будет писать слова, повинуясь случайной прихоти. Правописание для нее сродни выпеканию пирожков: отдушки, изюма и орехов сыпешь, когда и сколько вздумается. И как восхитительна на языке фраза: «Золото всегда податливо». Точно масло плавится на горячей гренке!
Мы смаковали слова, наделенные особой силой, вспоминали, как в нашем детстве эти слова заключали в себе целые таинственные миры, – совсем как сейчас «Отаити» Кука заставляло нас томиться по его рассказу, впитывать его, как вдыхаешь легкий ветер с запахом полевых цветов.
– В детстве, – призналась я ей, – я путала «грамоту» с «греблей». Читать было для меня все равно что плыть с отцом на маленькой лодочке среди камышей. И сейчас, пока я, сидя рядом с тобой, глядела в открытую книгу, ко мне вернулось ощущение того дня, его погоды и сладости. На солнце наплывают облака, и вода меняет свой цвет. Исейчас, когда ты, милая Олимпа, вслух читаешь название этой книги…
– «К Южному полюсу и вокруг света».
– Я все больше погружаюсь в грезу. Лодочка, небо и вода растворяются, открывая путь в неведомые времена и дальние края, которых я никогда не видела, но куда я с радостью, хотя и не без печали, однажды бы уплыла».
Интервью с автором
Стив Томасула (СТ): Имя маркиза де Сада нередко употребляют как синоним жестокости, особенно по отношению к женщинам, тем не менее в «Дознании веерщицы» он выведен скорее с сочувствием. Не могли бы вы рассказать, что привлекло вас в де Саде и почему вы решили написать эту книгу.
Рикки Дюкорне (РД): Все мои романы начинаются с того, что я слышу голос. На этот раз это был голос бесстрашной веерщицы. Она поведала, что действие романа будет развиваться во время Великой Французской Революции и что главным действующим лицом в нем будет де Сад. Я подумала: «Только не это! Теперь мне все-таки придется сразиться с монстром! Перечитать его кошмарные книги. Лицом к лицу встретиться с безумцем и его ужасными парадоксами: с его жаждой сексуальной свободы и его собственной изводящей импотенцией, с его граничащим с одержимостью, энциклопедическим увлечением убийством на сексуальной почве и его ненавистью к смертной казни; с тем фактом, что при всех его мечтах о сексуально раскрепощенной женщине его страх и ненависть к ее телу отравляют эти самые мечты».
(СТ): В посвящении вы благодарите своего отца за то, что, когда вам было шестнадцать лет, он дал вам роман де Сада «Жюстина».
(РД): Мой отец обладал выдающимся умом и не менее выдающейся библиотекой и обоими поделился со мной. До «Жюстины» он давал мне читать Сартра, а также «Скромное предложение» Свифта. «Жюстину» я прочла как философский роман, а также как сатиру. Давая мне «Жюстину», отец признавал, что я стала мыслящей и сексуально раскрепощенной женщиной. Это доверие было величайшим подарком, какой он мне сделал.
Я с детства интересовалась вопросами этики. У Сартра я почерпнула мысль о том, что свобода и ответственность неразрывно связаны друг с другом. Де Сад и Сартр ставят перед читателем одну и ту же дилемму: если мы живем в безбожном мире, то как нам себя вести? Каждый по-своему, оба писателя показывают, что нравственная пустота ведет не к свободе, а к кошмару и смерти.
(СТ): Поэтому «Дознание веерщицы» не столько исторический роман, сколько роман об идеях де Сада?
(РД): Как вы знаете, есть множество способов интерпретировать историю. Несмотря на то что мой роман основывается на исторических реалиях и тщательном изучении материала, он не маскируется под историю как таковую. Напротив, в нем выведена возможная реальность, параллельная реальность, в которой идеи действительно можно исследовать.