Но что-то было у него в зрачках,
какой-то смысл безмолвного прощанья,
какой-то светлый неподвижный страх
и просто право на существованье.
Случись охотник на моем пути,
без колебаний укажу рукою
куда-нибудь в орешник за рекою,
чтоб волк успел оврагами уйти.
Рябина
В пустой долине бродят миражи.
Блестит река, двоится белый бакен.
Лес изнемог от пыли и жары.
И вдруг в листве — рябина, словно факел…
Не представляю леса без рябины,
как Могилевской юности своей
не представляю без воскресных дней!
Я формовал тяжелые станины.
Графитной пылью семь часов дышал
и черную выплевывал мокроту
на белизну снегов… Зато встречал,
как день рожденья, каждую субботу.
Любил проснуться утром в воскресенье
и глазом цифру красную поймать!
А настоящий личный день рожденья
не отмечал. Зачем их отмечать?
На кухне мать нарядная хлопочет.
Шумят друзья. А во главе стола,—
да я в те дни сгорел бы от стыда! —
румяный юноша. За что такая почесть?
За то, что он увидел белый свет?
Ведь никакой другой заслуги нет.
А может быть, в душе живет обида?
Опять на взгорке вспыхнула рябина…
«Бессонница. Горят Стожары…»
Бессонница. Горят Стожары.
Безмолвный лес черней земли,
как будто жуткие пожары
по Могилевщине прошли.
Как сладко спать на сеновале
в грозу, под грустный шум дождя,
в конце июля, нет, в начале
любви, удачи, бытия!
Но совесть в юности сурова.
Она проснется раньше всех
и глянет оком рыбнадзора
та твой сомнительный успех.
Переберет весь день вчерашний,
обдаст прошедшею грозой,
так лист осенний, лист опавший
взлетает с треском над землей.
А может, просто у вокзала
в пустой дрожащей полутьме
всю жизнь свою пересказала
чужая женщина тебе…
Вдова
В. Н. Орлову
Ярко горели сухие дрова.
Весело в небе свистела флюгарка.
Долго смотрела на пламя вдова,
в юности прачка, а после кухарка.
Медленно думала что-то свое,
давнее что-то в золе ворошила.
Честно работала, верно любила,
чисто стирала чужое белье.
Сполох стоял над спокойным лицом —
алые угли к огню подгребала,
молча движения тень повторяла.
Думал и я в эту ночь о своем…
Родине
Люблю протяжный стон гусей,
березы желтое отрепье
и поздней осени твоей
угрюмое великолепье!
Люблю, когда прозрачный лед
звенит, расколотый о сваи,
и с крыльев золото течет
на деревянные сараи.
А ночью ветер ледяной
солому кружит во вселенной.
И не поймешь, где звук живой,
где только отзвук незабвенный.
В такую ночь уже нельзя
всю душу выболтать растеньям.
Надежды, женщины, друзья —
все подвергается сомненьям.
Но ты — моя святая дрожь!
Где шум лесов, где вздох народа?
Где слезы матери, где дождь?
Где Родина, а где природа?
Береза у военкомата
Плакучая, в лучах заката —
береза у военкомата!
В наш городок пришла весна,
а на стволе сыром и сером
опять слезятся имена,
оставленные в сорок первом.
Как будто бы за всех родных,
за всех, отчаянно любимых,
она оплакивает их —
бессмертных, но невозвратимых.
Вся в именах! И слава богу,
что на коре местечка нет
для тех, кто в девятнадцать лет
здесь собирается в дорогу.
«Год 52-й…»
Год 52-й
играет на трубе.
Поет над головой
в сиротской синеве.