Так размышлял я, всему давая оценку, и только в одном запутался безнадежно: чем кончится вся эта история со мной, Дашей и мичманом? С этой мыслью я и заснул, а когда проснулся, поезд уже подходил к Уральску.
Вручили мне мои вещи в целости и сохранности, но посоветовали, чтобы впредь я таким растяпой не был. Обидно мне стало и больно. Эх, люди!.. Не знаете вы, что такой уж у меня характер: во все встреваю, всем помочь хочется, а когда попросят — отказать не могу.
Однако нужно торопиться до дому. Что-то я долго еду…
До Москвы доехал благополучно, хоть и шумело в ушах от ребячьего крика и плача. Зато в вагоне я был самым популярным пассажиром. Еще бы: пограничник! Мальчишки наперебой расспрашивали о шпионах, а мамаши угощали домашней снедью. Теперь уж обо мне заботились все, и было как-то неловко.
Вот и столица. Оставил в камере хранения вещи и через какие-нибудь полчаса был в городском агентстве Аэрофлота. Перед окошками — очереди. Все больше командировочные и курортники. Встал, дожидаюсь. И вот кассир сообщает, что может предложить билет только на завтра, на одиннадцатичасовой рейс. Значит, еще одни сутки сидеть. Сердце мое дрогнуло. Может, поездом уехать? Он уходит сегодня вечером. Нет, только самолетом! Все равно быстрей доберусь.
Вернулся на Казанский вокзал поздно вечером. Решил переночевать в зале ожидания, а утром уехать во Внуково. Но рано утром еще одно происшествие случилось.
У какой-то гражданки, неподалеку от меня, чемодан пропал. Она крик подняла, все проснулись, повскакивали. Подошел милиционер:
— Как было дело, гражданка?
Попросила она соседа посмотреть за вещами, отлучилась по своей надобности, а когда вернулась — ни соседа, ни чемодана.
— Какие у него приметы, не помните?
— Чернявый такой, в сером китайском плаще и кепке, — а сама плачет.
— Трудно, — говорит милиционер, — по таким приметам найти. А пуговицы, например, или еще что, на плаще целы?
— Не помню, — отвечает гражданка. — А вот на левом рукаве плаща — дырка. Я еще обратила внимание. Вроде окурком прожженная. Паленая такая, маленькая.
Запомнил и я эту примету. Милиционер куда-то ушел, а мне тоже не сидится. Не выходит у меня из головы эта дырка. Прошелся потихонечку по залам — ни одного чернявого в китайском плаще и кепке, выглянул на перрон — опять никого. Правда, один садился в плаще, но у него никакой дырки на рукаве не было. Вышел на привокзальную площадь — снова ничего подозрительного: то плащ не такого цвета, то шляпа вместо кепки.
И вот, гляжу, на той стороне, у Ленинградского вокзала, стоит парень, правда, без чемодана, в сером китайском плаще и кепке, вроде такси дожидается. Я к нему. Подошел, когда он уже в машину садился. Смотрю — чернявый.
— Разрешите, — обращаюсь, — прикурить?
Дал он мне спички, усмехнулся:
— Чего ж ты, солдат, своего огонька не имеешь?
Прикуриваю и вижу: левый рукав прожжен папиросой. Ну, что дальше было, ясно-понятно. Не таких задерживали.
Долго в милиции парень не сознавался. Ни на каком Казанском вокзале не был, никакой гражданки не знает, кто дал право этому солдату хватать на улице честного человека? Тут меня аж заело, и теперь уж я не мог уйти из отделения, пока не выяснится все до конца. Наконец нашли при нем багажную квитанцию, принесли из камеры хранения чемодан, и потерпевшая гражданка опознала в нем свои вещи.
Я посмотрел на часы и ахнул: до отправления самолета оставалось двадцать минут, до Внукова не доедешь.
Извинился передо мной майор милиции, в аэропорт позвонил и сказал, что я могу не беспокоиться: завтра в это же время вылечу в свой Симферополь, билет будет действителен.
Приехал во Внуково и весь день пролежал в березовом лесочке, неподалеку от аэровокзала, чтоб никаких тебе соблазнов. О чем только не передумал я, лежа на спине под березами и прислушиваясь к их неугомонному шелесту… Но рассказывать об этом длинно и неинтересно.
…А наутро жизнь подсунула мне еще одну свинью в виде невозмутимого дикторского голоса:
— Товарищи пассажиры, самолет, отбывающий рейсом на Симферополь, задерживается на неопределенное время ввиду нелетной погоды.
«Неопределенное время» тянулось четыре часа и тридцать минут. Я ходил по вестибюлю, по лестницам и перрону разъяренным тигром. Мне хотелось рычать и бросаться на людей, особенно на главного диспетчера.
А когда объявили посадку, мне все казалось, что самолет улетит без меня, и я первым ворвался в его нагретое брюхо. И вот лопасти винта качнулись, превратились в прозрачный вертящийся круг, и самолет, легко покачиваясь, вырулил на стартовую дорожку. Здесь он взревел несколько раз, содрогаясь от нетерпения, и мне почему-то захотелось петь. Так, вероятно, чувствует себя парашютист, когда над ним открывается купол.