Я мчался к Даше со скоростью трехсот километров в час!
В Симферополь мы прилетели поздно. В темноте не было видно ни Сивашского залива, ни отлогих песчаных берегов, ни самой крымской земли. Только огни города мерцали внизу, но вот и они исчезли — самолет шел на посадку.
И все-таки это был Крым! Я узнал его по теплому ветру, по хрусту песка под ногами, по запаху чебреца и полыни. Я шел полем аэродрома, и мне казалось, что еще минута — и я услышу плеск морских волн и запах белой акации. А еще через минуту увижу Дашу…
Но до Севастополя было еще почти сто километров. Вечерний поезд уже ушел, и нужно было ждать утреннего. Я держал в руках железнодорожный билет, и он отбрасывал меня от Даши еще на одну ночь.
Эту ночь я провел на перроне вокзала, в том самом месте, где уже стояли поданные вагоны. Со стороны я, очевидно, напоминал сторожевого пса. Меня прогоняли дежурные, но я упорно возвращался на свой пост.
До конца отпуска осталось ровно семь суток. Через семь суток я должен быть на заставе. Пять из них уйдет на обратную дорогу. Остается два дня…
Но вот и Севастополь! Высокое голубое небо и яркое солнце ослепили меня. Пахло морем. Где-то совсем рядом пробили корабельные склянки.
Да, я был в Севастополе! Только в нем, на далеких холмах, как боевые штыки, возвышаются молчаливые обелиски. Только в нем кое-где еще сохранились руины. И только в нем так неукротимо цветут акации.
Я шагал по Красному спуску к центру города, забыв, что можно сесть в троллейбус. Справа тянулась Южная бухта, очень тесная от кораблей, плавучих кранов и катеров.
Я шел не к дяде, живущему на Корабельной стороне, а на проспект Нахимова, к дому № 9, на третий этаж, в квартиру № 14, где живет моя Даша. Я даже и не подумал, что она сейчас может быть на работе. Мне казалось, что она должна ждать меня.
Вот номер третий, вот пятый, вот седьмой… Я шел по четной стороне, а напротив меня проходили знакомые дома, словно ступеньки. Я взбирался, как по высокой лестнице, и вот уже стоял у Дашиного дома и увидел то единственное, открытое настежь и завешанное светлым тюлем окно…
Я перешел через улицу, ступил на тротуар, и тут меня остановил голос:
— Товарищ солдат, на минуточку.
Передо мной стоял комендантский патруль. Мичман и два матроса с повязками на рукавах. Они смотрели на меня внимательно и чуть насмешливо.
— Почему не приветствуете? — спросил мичман.
Мир стал для меня реальным. Каменные громады домов закрывали небо. Люди с любопытством оглядывались на нас. Мичман ждал ответа.
Что сделал бы каждый на моем месте?
— Виноват, не заметил, — пробормотал я и поспешно приложил руку к фуражке.
Но было уже поздно.
— А почему капитан-лейтенанта не приветствовали? — допрашивал мичман, кивнув куда-то влево.
— Тоже не заметил…
Я стоял перед ним не шелохнувшись, боясь смотреть по сторонам. Больше всего я боялся, что появится Даша и станет свидетельницей моего позора.
— Не заметили… — криво усмехнулся мичман. — Дисциплины нет!
Я стал препираться — длинно, путано и тем погубил себя. У меня отобрали документы и повели в комендатуру. Впереди вразвалочку шел мичман, за моей спиной — оба матроса.
Дежурному коменданту я был представлен как злостный нарушитель воинской дисциплины, вступивший в пререкания с патрулем.
— Ну, что ж, на гауптвахту, трое суток ареста, — определил комендант.
И не успел я опомниться, как лишился ремня, папирос, спичек. Потом я шел по длинному гулкому коридору и никак не мог поверить, что все это происходит со мной.
Но это было со мной. Открылась окованная железом дверь, я вошел в полутемное помещение. Дверь захлопнулась, и я услышал грохот задвигаемого засова. Да, это было со мной» Я осмотрелся. На стенах виднелись надписи в стихах и прозе. «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте», — гласила одна из них, подписанная полным титулом: «Старшина 2-й статьи Селезнев».
«Кто был, тот не забудет, кто не был, тот побудет», — вспомнил я слова, нацарапанные на скале. Но там было совсем другое…
Итак, я сидел за решеткой в каких-нибудь пяти минутах ходьбы от Дашиного дома. У меня не оставалось теперь даже тех двух суток… И все — из-за придирчивого мичмана! Вместе с ним я проклинал и Дашу с ее художественной самодеятельностью. Мне казалось, что это тот самый мичман и что сейчас они танцуют в Матросском клубе и злорадно хихикают надо мной. И он уже не наступает ей на ноги. С этой мыслью я и заснул, смертельно усталый и потерявший всякую веру в справедливость.