Никому из сослуживцев он не разрешил провожать себя в аэропорт: пускай работают. Сверху вниз поглядывал он на печальную жену и присмиревшего сына, огромный, плечистый, весь еще во власти тревожных мыслей.
…Утомление последних недель взяло свое. Всю дорогу от Хорога до Дюшанбе и дальше, до Москвы и Риги, Чугунов проспал как убитый, просыпаясь только затем, чтобы сделать пересадку с самолета на самолет.
Ригу как следует он не успел разглядеть: день был пасмурный, и каменные дома призрачно серели в тумане, нагоняя уныние. Высокие мрачные шпили церквей и старинных башен растворялись в сырой мгле. Снега не было и в помине не только на улицах города, но и на лугах, и в зеленом сосновом бору, мимо которого тянулось шоссе.
Чугунов пожалел, что не взял с собой фуражку и теперь будет ходить в своей полковничьей теплой папахе.
— Всегда у вас так? — спросил он у шофера такси, светлоглазого скуластого парня.
— О нет, не всегда! Только в этом году, — ответил парень, выговаривая слова с акцентом. — Обычно — снег, мороз, да, да!..
«Повезло же мне», — со вздохом подумал полковник; по его твердому убеждению зима должна быть зимой, а лето летом.
Пошли чистенькие дачные поселки с красивыми разноцветными домиками, и шофер еле успевал называть их: «Булдури», «Авоты», «Дзинтари», «Майори»…
Это и было Рижское взморье, и здесь Чугунову предстояло прожить двадцать шесть суток, лечиться и ни о чем не думать.
Санаторий стоял на берегу моря, окруженный высокими соснами. Клумбы перед зданием были укрыты рогожами. В вестибюле и коридорах от ковров и тишины вгоняло в сон. Чугунову отвели отдельную комнату с ванной и душем, он привел себя в порядок с дороги и, пока брился, с сожалением заметил, как много у него седых волос на висках. А так выглядел молодцом: крупные, властные черты лица, мохнатые грозные брови, и весь он крупный, рельефный. Орел-полковник!
Облачившись снова в военную форму (Чугунов терпеть не мог гражданской одежды), он отправился «на рекогносцировку», оставив дежурной сестре свои координаты:
— Я пошел на почту, потом буду в городе, вернусь к четырнадцати ноль-ноль.
Сестра удивленно посмотрела на него, но ничего не сказала.
Городок был тихий, уютный, на тротуарах ни соринки, и это понравилось Чугунову.
Он отправил жене телеграмму, прошелся по главной улице, заглядывая в витрины магазинов, и к четырнадцати ноль-ноль вернулся в санаторий.
Так началась его курортная жизнь.
На следующее утро Чугунов проснулся с сознанием, что он конченый человек. Не нужно было спешить, думать, беспокоиться. Время остановилось. К тому же он не умел играть в биллиард, домино и преферанс и трудно сходился с людьми, тем более со штатскими, далекими от его интересов и дел. Он даже обрадовался, когда его посадили в столовой за отдельный столик: не нужно изощряться в беседах. Так и сидел он все время один, в стороне от немногочисленных обитателей санатория, сбившихся в дружные застольные компании.
После завтрака Чугунов отправился на междугородный переговорный пункт в тайной надежде дозвониться до Хорога. Как и следовало ожидать, телефонистка растерянно пожала плечами и посмотрела на полковника так, будто он собирался звонить на Луну. Связь с привычным ему миром была безнадежно потеряна.
— Больной Чугунов, вас ожидает врач, — сказала дежурная сестра, когда он вернулся в санаторий.
«Больной»…
Врач-женщина обращалась с ним, как с неодушевленным предметом. Она прослушивала и простую кивала его, поворачивала и так и этак, бесцеремонно расспрашивала, много ли он пьет и курит. Потом назначила уйму всяких процедур, в том числе прогулки по берегу моря. Утром, днем и вечером, в любую погоду. И — ни одной папиросы. «Ни од-ной», — повторила врач по слогам. В противном случае она не ручается за эффект лечения.
— Это я вам обещаю, — сказал Чугунов и, выходя из кабинета, скомкал и выбросил в урну пачку «Казбека».
Море Чугунову не понравилось. Свинцовая холодная гладь растворялась вдали в сером невзрачном небосклоне. Никакой окраски, никаких оттенков. Хотя бы один белый гребешок волны. Ничего! Только у самого берега было видно, как вода лениво набегает на песчаную отмель — без прибоя, без брызг и пены. Кое-где серели припаи грязного тающего льда.
Не море, а лужа. Оно ничем не пахло, и все здесь ничем не пахло — ни выброшенные на берег водоросли, ни сосны на дюнах, ни прошлогодние травы и листья.
Следовало бы написать письмо жене, но о чем? Да и вообще он не любил писать, а жена привыкла к его вечным скитаниям, потерпит и на этот раз.