Дождавшись вечера, Чугунов спустился к лагуне. В черном небе горела Венера. Она светилась так ярко, что от нее по морю и мокрому гладкому песку легла тусклая мерцающая тропинка. При этом звездном свете полковник прочитал ответ: «Вы слишком любопытны». Волны накатывались и накатывались на берег — из темноты, из ничего — прямо на Чугунова.
«А вы слишком таинственны», — приписал он, прислушиваясь к ровному, неудержимому накату волн.
…Телеграмма от жены пришла странная: «Милый, нам ничего не нужно. Береги себя. Целую». Почему им ничего не нужно? Почему он должен беречь себя?
Но через два часа пришла вторая телеграмма: «Исполнении служебных обязанностей погиб Осипов. Вступил временное командование отрядом. Деревяненко».
«Погиб Осипов? Начальник штаба?» Чугунов еще и еще раз перечитал телеграмму. Не может быть! Нет, здесь какая-то опечатка. Он побежал на почту, но там сказали, что все точно, телеграмма заверена соответствующим образом.
Погиб Осипов… Чугунов видел много смертей на своем веку, видел и на фронте, и на границе, но эта смерть поразила его своей неожиданностью и бессмысленностью. Впрочем, почему бессмысленностью? Граница есть граница. Не сам ли он, Чугунов, приказал Осипову побывать на правом фланге отряда? А там тропы вьются над пропастями и сверху нависают скалы… А в сопредельном поселке отмечена подозрительная возня…
И все же бессмысленно. Не будь этой подозрительной возни на границе, не будь вообще никаких границ, — Николай Павлович Осипов, сорока лет, прекрасный товарищ, был бы жив. Эта очевидная истина вдруг поразила Чугунова с такой силой, что он сжал кулаки.
Он шел с почтамта по вечерним улицам городка, зная, что идет по ним последний раз. В голубой даче светилось одно окно, завешанное занавеской. Овчарки не было видно, очевидно, ее позвали в дом. А из открытого окна доносились звуки рояля. Это было так неожиданно — свет и звуки рояля, что Чугунов на минуту забыл о телеграмме и остановился. Звуки были тревожные и торжественные. В них слышался голос моря и ветра. Будто стоял грозный рокот взбунтовавшихся волн. И Чугунову на миг показалось, что он видит перед собой море — почти черное, в длинных кружевах пены. Волны все наступали и наступали на берег, все несли и несли к нему свои белоснежные гребни, грозясь затопить.
Мелодия оборвалась, и за белой занавеской показался силуэт головы. Женской головы. «Это она, незнакомка. Она писала на песке нотные знаки. Ну, что ж, каждому свое», — подумал полковник и решительно двинулся к санаторию, напутствуемый мелодией. Да, каждому свое.
…Утром он уложил вещи и вызвал такси. Ему оставалась до срока выписки еще неделя, но он был непреклонен.
Шофер удивился, когда услышал, что нужно везти полковника не по дороге, а по пляжу, вдоль моря, до Булдури, и только там свернуть на шоссе.
— Так надо, — сухо сказал Чугунов, застегивая шинель.
На пляже он велел остановить машину, вышел из нее и твердой рукой вывел на песке крупные буквы: «Прощайте». Потом он захлопнул дверцу и поглубже натянул папаху, сбитую ветром.
— Будет шторм, — сообщил шофер, поглядывая на белые гребешки волн.
— Да-да, — отозвался полковник, думая о своем.
Сосны на дюнах стояли, будто солдаты в почетном карауле, и он, проезжая мимо, принимал парад.
А через три часа Чугунов уже летел в самолете и не мог знать, что море, под напором шквального ветра, набросилось на берег, ударило в подножие дюны и смыло его последнее, прощальное слово.
1961 г.
ГЕНАЦВАЛЕ
Эта маленькая история случилась с жителями аджарского селения Мариндини, затерянного среди гор и лесов, неподалеку от границы с Турцией. Чтобы попасть туда, нужно проделать трудный и опасный путь — сначала на машине, потом верхом, по горным тропам, скользким от дождей и туманов. Но еще труднее добраться до пограничной заставы, которая стоит еще выше селения, на самой вершине снежного перевала. Когда строили ее, каждое бревнышко и каждый кирпич приходилось поднимать на руках, потому что вьючные лошади не могли пройти с громоздкой поклажей по крутым и узким тропам. И целое лето жители селения помогали бойцам. Они рубили деревья, тесали бревна, месили саман и все это перетаскивали наверх. Они подняли заставу на своих плечах, и это давало им право считать ее родным домом.
— Пойду схожу на нашу заставу, — говорил мариндинец, решив посоветоваться по какому-нибудь делу.