– Имей жалость, Гейл. – Казалось, он произнес что-то нейтральное, но сам услышал мольбу в своем голосе. С нарастающим ужасом Джастин почувствовал, как один из камней стены, которую он так тщательно воздвигал вокруг себя, треснул и вывалился.
Когда он осмелился посмотреть вниз, то увидел, как Гейл обхватила руками его бедра, а потом словно в чашечку взяла в руки то, что было у него между ногами. Он встал на цыпочки. Голос снова выдал его, в тихом стоне звучали и боль и удовольствие. Возбуждение и поражение.
Итак, нет к нему жалости. Нет ее сегодня. Не будет и завтра, когда он поедет домой. Но Джастин не удивлялся. Ничто в этой жизни уже не способно было удивить его. Поразить. Он стал неуязвимым. Какая бы надежда ни зародилась в нем, она все равно завянет и умрет. Что ж, это даже хорошо. Надежда означает боль. Теперь он станет поистине свободным. Слеза, пытавшаяся задержаться на реснице, вдруг сорвалась и покатилась вниз по щеке, холодная и неприятная.
Первое, что увидел Джастин, войдя в любимый салон отца, был не сам граф, а бутылка шампанского в ведерке со льдом на дорогом столике-пембруке. Несколько минут назад он подъехал к дому по извилистой знакомой аллее с тем особенным смешанным чувством гордости и ненависти, которое вызывало у него имение Равенскрофт. Джастину многое нравилось в доме. А может, и титул, прилагавшийся к нему?.. Нравились деньги, символизирующие Равенскрофт, хотя это вовсе не означало, что они так и сыплются в семейные кошельки. За многое Джастин любил Равенскрофт так же фанатично, как и отец. Но в отличие от отца Джастин его с такой же силой ненавидел. Ненавидел, потому что он принадлежал отцу. Ненавидел, потому что отец управлял им. Отец всегда был как огромная сосущая пиявка. Даже бедный, жалкий дядя, брат отца, являлся частью дома, обитая наверху, в мансарде, словно забытый призрак. Он повсюду оставлял рисунки, на которых изображал цветы, бродил ночами и зажигал камины. Да, у его семьи был свой собственный сумасшедший. Франческа, его распроклятая мать, успела написать портрет дяди Роджера за время краткого брака с Малколмом. Роджер постоянно перевешивал его с места на место, отчего казалось, что он висит в каждой комнате дома.
– Я ждал тебя несколько дней назад. Семестр закончился двенадцатого. Где ты был? В Лондоне? – резко спросил Малколм, с неудовольствием глядя на сына.
Джастин медленно вышел на середину комнаты и предстал перед отцом.
– У меня была работа, которую следовало завершить, – солгал он не моргнув глазом.
– А она того стоила?
Малколм поднял глаза от бокала шампанского и насмешливо посмотрел на сына. Волосы его еще больше побелели, но ему шла седина. Морщинки в углах глаз цвета летнего неба его ничуть не портили. Он красиво старел и знал это. Но, с мрачным удовлетворением отметил Джастин, еще несколько лет – и Малколм станет откровенно старым. Не просто мужчиной средних лет, а старым, а он, Джастин, будет в самом расцвете. Вот уж он позабавится.
– В общем-то нет, – бросил он небрежно и налил себе шампанского.
Губы Малколма скривились. Он отпил шампанского, потом поднял бокал и посмотрел на свет.
– Нравится?
Джастин слегка улыбнулся.
– Мутон-Ротшильд. 1962. Очень хорошая выдержка. Виноградник Шамброз, Бордо. Верно?
– Нет. Это виноградник Фруа. Но ты не огорчайся. Ты же не виноват, что наполовину крестьянин!..
Джастин напрягся. Усилием воли он заставил себя расслабиться и сдержаться, – чтобы не запустить бокал с шампанским в насмешливое лицо отца; его губы расплылись в улыбке.
– Ты прав, ведь это же ты женился на этой суке. Впрочем, неважно. А что ты празднуешь?
– Отмечаю исполнение воли Всевышнего, – с искренним удовольствием рассмеялся Малколм. – Микаэл Корральдо наконец-то преставился. Я хотел даже полететь туда и сплясать на его могиле!
Джастин услышал в холле тихий стук и оглянулся на приоткрытую дверь. Никого.
– А мы можем себе позволить полететь?
На этот раз пришла очередь Малколма сдержать гнев.
– Мы скоро станем очень богатыми, мой дорогой мальчик. Теперь, когда он умер, можно окончательно разобраться с имением твоей бабушки.
Джастин рассмеялся, вспомнив нескончаемые судебные тяжбы Микаэла Корральдо с отцом.
– О конечно, – промурлыкал он. – Как ты всегда говорил? В один прекрасный день «Альциона» будет только моей. Ты разберешься с половиной моей сестры. Так?
Поначалу Джастин часто думал о сестре, с которой они были близнецами. Когда Малколм вышвырнул Франческу, она забрала дочь с собой, а сына оставила отцу. Знает ли Альциона, беспокоится ли о том, что отец намерен отнять у нее право на наследство, полученное по рождению? Чувствуя себя одиноким и несчастным в детской, заваленной игрушками, маленький Джастин тосковал по сестре, молился ночами, чтобы она пришла и спасла его от отца. Но она не приходила… Он рос, взрослел и постепенно почти забыл о сестре.