Так что же случилось?
Портфель был его, он мгновенно узнал бы свой портфель среди тысячи чужих. Да и как мог бы попасть к нему в руки чужой портфель, если он по дороге от дома до канцелярии никуда ни на секунду не заходил? Он даже газеты утром не покупал, он хорошо это помнил. А потом портфель лежал перед ним на столе, все время был у него на глазах, а сам он ни разу не вставал со стула, пока не пришел рассыльный. Следовательно, чужая рука не могла его коснуться.
Но, если чужая рука не касалась его, как же объяснить исчезновение плана и замену его чужим, фальшивым?
Притом фальшивый план во многих отношениях был похож на настоящий: топографическая схема та же, а объяснения к условным знакам как будто написаны им самим, его почерком.
Не было только пунктирных линий — ими он обвел то место, где в первый раз увидел зеленый камень. Не было и красной звездочки — условного знака, который обозначал отправную точку в сложной системе подземной ориентировки.
Вместо красной звездочки и пунктиров план был испещрен маленькими красными кружочками. Одни указывали на глубокие участки реки, другие — на песчаные пляжи; вообще это была увеселительная топографическая схема, которую он не мог представить себе даже во сне.
И все-таки эта схема была фактом, и он нес этот факт в своем портфеле, а его плана не было, его план унесли куда-то невидимые силы. Унесли — но когда, как?
Накануне он работал над планом до поздней ночи. И так устал, что лег, не раздеваясь. Из тех последних минут, пока сон не свалил его, в памяти у него сохранились два его поступка: он положил папку с готовым планом в портфель и, прежде чем погасить лампу, вытряхнул за окно пепельницу — он не переносил запаха окурков и табачного пепла. И это было все.
Потом, когда сон уже сомкнул ему веки, в затуманенном сознании ожило знакомое чувство вины. Оно всегда появлялось у него, когда уже ничего нельзя было исправить: сделает что-нибудь некрасивое, плохое, а потом сам об этом жалеет и ругает себя. Вот и сейчас — вытряхнул целую кучу окурков во двор, прямо под окно, разве культурные люди так делают? «Культурные люди не бросают мусор в окно», — отругает его завтра Савка и вздохнет: «Эх, Андрей, ну что ты всегда меня перед мамой в такое положение ставишь? Неужели так трудно приучиться к порядку?»
Савка — это дочь хозяев квартиры. Ей девятнадцать лет, у нее легкомысленный носик и веселые глаза. Ему не хочется, чтобы эти глаза грустили, поэтому он готов выскочить в окно, собрать в горсть проклятые окурки и ладонью стереть пепел.
Да, он сейчас же это сделает... Но сон оказался сильнее его желания — только рука протянулась и повисла, коснувшись пальцами ковра.
А в открытое окно задувает прохладный ночной ветер, шелестит разбросанная по столу бумага. Большая белая луна блестит на зеленоватом шелку неба и наполняет комнату мягким матовым светом... И будто не белые листы бумаги шепчутся на столе, а шумит высокий дремучий лес. Узкая тропинка, устланная прелой листвой, вьется среди мохнатых стволов, теряется в кустах ежевики и папоротника, приводит в глубокий дол и исчезает за кучей камней. Вот и та яма, окруженная шиповником и боярышником, заросшая высокой, до колен, травой. Отсюда через сводчатое отверстие можно войти в длинную, темную штольню. Все ниже спускается эта штольня, ведет его в белый кружевной лес...
Разбудил Андрея резкий, тревожный звон будильника.
Голова была тяжелая — он слишком много курил ночью. Наскоро умывшись холодной водой, он взял портфель и, чтобы не будить хозяев, перелез через подоконник, спустился на вымощенную плитами дорожку, пересек двор и вышел на улицу.
Так, перебирая в уме все, что случилось со вчерашнего вечера до этого часа, он добрался до своего дома, но, прежде чем войти, прошелся несколько раз вдоль ограды — может быть, надеялся, что за эти несколько последних минут наваждение рассеется само собой. А может быть, дело было в другом: медлить его заставлял тот особый страх, который испытывает человек, бросая в решительную и ненадежную игру последний козырь. Последним козырем была вероятность, бесконечно малая вероятность найти на столе настоящий план.