Старший положил бумаги на стол и выпрямился.
— Спасибо за сведения, — сказал он. — Мы выполняем служебное задание и всюду задаем примерно те же вопросы. Желательно, разумеется, никого не осведомлять о нашем разговоре.
Он отвел полотнище у входа и вышел из палатки.
— Темень какая, — сказал младший, наклоняясь к Вылю Власеву. — Страшное дело, а?
— Страшновато, — согласился Вылю Власев.
Оба гостя надели ранцы, любезно попрощались с начальником бригады и тотчас исчезли в непроглядном мраке.
VIIНо кто же, наконец, этот «невидимый»? Сумел ли Андрей добраться до той загадочной жилы, которая неудержимо влекла его к себе своим изумрудным зеленым свечением?
Вы скоро это узнаете, но мне кажется, что не это самое важное в моем рассказе.
Как я вам уже говорил, я человек сухой и рассудительный, а рассудительные люди любят последовательность.
Итак, во имя этой последовательности я — правда, ненадолго — снова верну вас к дорогим мне образам моей ранней юности — образам, которые всегда будут чистым светом сиять в моей душе. Если бы я по натуре был лириком, я бы рассказывал вам о них пространно и долго. А вы видите, я вывожу их на сцену всего за несколько минут до финала, то есть за несколько минут до того, как режиссер махнет рукой и скажет: конец — занавес.
Вы догадываетесь — речь идет о Теменужке и Радане.
Бай Димо продал Теменужкиных коз — он был человек с высоким общественным сознанием да к тому же целыми днями копался во всяких машинах на своей мельнице. Где уж тут ему было интересоваться тем, что вытворяли каждый день легкомысленные, но упрямые проказницы? Он продал коз, а опечаленную дочь решил послать к своей сестре в село Цвят.
Однажды утром Радан свистнул мне из-за забора, отделявшего нас от двора бая Димо. Он, разумеется, мог бы и не свистеть, потому что, как вы там это ни толкуйте, свист — проявление известного легкомыслия. Он мог просто подойти к амбару моего дяди и крикнуть: «Эй, Анастас, ты не спишь?» И я ответил бы ему: «Не сплю, заходи!» Но Радан, насквозь пропитанный романтикой, легкомысленно свистнул мне из-за забора.
Я на него не рассердился. Я сложил губы трубочкой, тоже свистнул и высунул голову. Высовывать наружу непричесанную голову было не особенно разумно, потому что меня могла увидеть Теменужка. Но я все-таки высунулся и крикнул.
— Здесь я! — И спросил: — В чем дело?
— В том дело, — сказал Радан, — что бай Димо посылает Теменужку в село Цвят. Хочешь, пойдем ее проводим?
Солнце только что поднялось над их старым орехом, а мне показалось, что наступили сумерки. Да какие там сумерки! Мне показалось, что на меня, на весь мир опускается ужасная, темная ночь. В эти дни я увлекался астрономией и сравнивал девушку с небесным светилом. Правда, это светило не грело меня, но оно сияло рядом со мной, и я с радостью любовался этим сиянием.
— Ты что, никак не проснешься? — И Радан громко рассмеялся. Он был веселый парень, любил посмеяться.
— Нет, я не сплю, — сказал я.
— Пойдешь с нами?
Пойду ли я «с ними»... Зачем Радану нужно было это подчеркивать? Впрочем, романтикам свойственно бессердечие.
— Сейчас иду, — сказал я.
Через час мы отправились в село Цвят. Мы шагали по старой римской магистрали, превращенной новой историей в узкую и неровную проселочную дорогу, извивающуюся, как змея, среди лесных зарослей. Там и сям, особенно на поворотах, виднелись обломки тесаных гранитных плит, наполовину ушедших в землю, покрытых мхом, заросших травой и папоротником.
У Радана было поэтическое воображение, поэтому, увидев поваленное ураганом, сожженное молнией или сохнущее от старости дерево, он начинал охать и показывал нам на эти деревья.
— Бьюсь об заклад, — горячился он, — одного этого деревца хватит на три пекарни... А из этого дуба, знаешь какие бы балки вышли для строек.
И вздыхал — он ведь был человек сентиментальный.
— Так и сгниют здесь. Жалко!
Я лишен поэтического воображения, но скудные остатки древней римской дороги уводили мои мысли к античному прошлому, ко временам Траяна: перед глазами у меня то мелькали железные ряды марширующих когорт, то тянулись длинные вереницы телег, нагруженных шелками, золотом, пурпуром и разными другими чудесами. Но я не испытывал влечения ни к золоту, ни к шелкам, не волновало меня и военное искусство. Поэтому когорты и караваны появлялись и проходили мимо меня по широкой каменной дороге, а я даже головы не поворачивал, чтобы на них посмотреть.