Димка стоял словно ошарашенный. Все его надежды, все планы, мечты – всё одним разом рухнуло. Рассказать прямо сейчас, что никакой он не Гончаров Тимка, а человек из далёкого двадцать первого века и что попал сюда совершенно чудесным образом? Он поглядел в какие-то прозрачные, холодные глаза исправника. Ну да, такому вот расскажи, для него жизнь какого-то крепостного всё равно что курёнка. Только того хоть сварить на суп можно, всё от него какая-то польза, а вот с ним что? Крикнет сейчас конвоира Василия, кинут его опять в «тёмную», а потом оформят как пойманного беглого. И кнутом действительно отметелят, и ноздри вырвут, и потом на каторгу босым погонят. А перед губернским начальством отчитаются, как они порядок в своём уезде железной рукой наводят. Неет, уж лучше в рекруты, чем в каторжане. И он, глубоко вздохнув, проговорил:
– Не надо давать ход делу, господин исправник. Что мне нужно делать?
– Вот это уже другой разговор, – улыбнулся тот. – Так бы сразу и сказал, а то всё выдумывает, идти ему куда-то надо, свободы он хочет. Васька! – позвал он конвоира, и тот влетел в комнату. – Отведёшь рекрута Тимоху Гончарова к соляной пристани. Там в полдень речной караван отходит на Уфу, и вся рекрутская партия с ним пойдёт. Найдёшь там на пристани урядника из табынских казаков Ерёмкина Елистрата и передашь вот этого ему. В списках у него он уже и так значится. Ну всё, давай, Тимофей, служи государю честно, верой и правдой. Бог даст, двадцать пять положенных лет выслужишь, и коли живой останешься, обратно к нам вернёшься. Будешь вон, как Васька, охранную службу в уезде нести, избенку какую-нибудь себе прикупишь, бабу вдовую найдёшь, ещё и детей настрогаешь. Ладно, ступайте уже, у меня тут дел ещё много.
– Не робей, Тимоха, – подбадривал парня конвоир. – Я вон ещё при матушке-амператрице Екатерины Ляксеевне начинал служить, царствие ей небесное, потом при Павле Петровиче продолжил, ну и уже при его сыне, милостивом нашем государе Александре Павловиче и теперяча вот, сейчас продолжаю. Живой вон до сих пор, как видишь. А ведь двадцать пять лет и ещё пять месяцев в армии прослужил. Даа, во Втором Оренбургском полевом батальоне с самих рекрутов, а потом как амператор Павел Петрович Уфимский мушкетёрский повелел создать, так в нём унтер-офицером ещё дослуживал. Всякое, конечно, за это время бывало, и с киргизами на степной Яицкой линии пришлось ратиться, и бунтарей гонять. После восстания Пугача ох и много же их в наших краях рыскало. Ранетый не один раз был, хворал, бывало, сильно, и ничего, как видишь, до сих пор ещё бодрый. Господу угодно будет, так и ты до моих лет доживёшь и в духовной, и в телесной крепости будешь. Хотя, конечно, солдату это ох и трудно. Жизнь служивого – она ведь, парень, такая, никогда не знаешь, как там и чего впереди выпадет. Совет могу тебе один дать: болтай меньше, Тимоха. Ты, я гляжу, грамотный, так вот от языка все наши беды, ляпнешь чего не то – капрал али унтер со свету сживёт. Я уж про господ офицеров даже и не говорю сейчас, тем до тебя особого дела никакого не будет. С младшими командирами, главное, поладь, исполняй все, что они велят, не перечь и грамотностью своей не кичись. Запомни, три года в полку со всем прилежанием отслужишь, товарищи и командиры тебя признают, потом все остальные года в уважении и в спокойствии будешь жить. А вот ершистых и взбалмошных солдатчина всё одно рано или поздно обломает или похоронит. И вот тебе ещё, – протянул он связанную толстой пеньковой верёвкой какую-то матерчатую скатку. – Кафтан тут сложен, возьми. Старенький он, конечно, заштопанный, ну да ничего, ладно, и такой пока на первое время пойдёт. Своя верхняя дерюжка-то у тебя вся на камнях изорвалась.