Он также был не в курсе вопросов, которые могли оказать непосредственное влияние на него как на писателя. Несомненно, он был бы недоволен, узнав, что государственное издательство Госиздат, которое обхаживало его во время пребывания в России, отказалось публиковать произведения его интеллектуальных кумиров того времени: Герберта Спенсера, Шопенгауэра, Толстого, Ницше и Достоевского. Или что тот же Госиздат, действуя вместе с печально известным Главполитпросветом во главе с Надеждой Крупской, дал тайное указание удалить произведения этих писателей и философов из библиотек[53]. Впрочем, Драйзер успел и сам ощутить на себе существование в России государственной цензуры в театре и кино. Его развеселила «социалистическая» версия постановки «Хижины дяди Тома», но, когда дело дошло до его собственного романа, Драйзеру стало не до шуток: пьеса по «Американской трагедии» уже обсуждалась со Станиславским, когда знаменитому режиссеру было приказано не ставить ее, потому что цензоры нашли в ней «религиозные мотивы», а отношение работодателей к рабочим показалось им «слишком мягкими». Выводя Драйзера из кабинета Станиславского, его секретарша положила руку ему на плечо и мягко сказала: «Может быть, лет через пять нам разрешат ее поставить»[54].
Тем не менее к 1928 году такие противоречия и разочарования начали занимать в размышлениях писателя второе место после того, что стало основным фактором в формировании реакции Драйзера на Россию: вопрос о том, что он назвал справедливостью, под которой подразумевал социальный и экономический паритет для всех. Изложенные в дневнике размышления Драйзера связывает воедино образ мыслей, который обычно заставлял его подвергать сомнению целостность любой якобы гуманной экономики. Драйзера часто обвиняли в том, что, говоря словами Уильяма Дина Хоуэллса[55] о Марке Твене, он был социалистом в теории и капиталистом на практике. При этом, в отличие от более поздних критиков, Хоуэлле считал это обстоятельство не недостатком личности, а типично американским парадоксом. Впрочем, в любом случае это наблюдение лучше подходит к Драйзеру 1930-х годов, чем к человеку, голос которого звучит со страниц «Русского дневника». Находясь в России, Драйзер понимал, что он воспринимается здесь главным образом как «буржуа, зараженный грубым материализмом, или кровосос, неспособный ни осознать несчастья обездоленных, ни посочувствовать им» (см. стр. 275).
Это заявление представляет собой смесь неискренности, самоуверенности и гордости. Драйзер с радостью обсуждал то, что Кеннел называла его любимым тезисом: человек, одаренный от природы большим умом, всегда оказывается впереди, а обладатель маленького невежественного умишки в борьбе за жизнь плетется сзади. Драйзер повторял эту мантру так часто, что Кеннел начала подозревать: для джентльмена он как-то слишком много протестует. Иными словами, большую часть своей сознательной жизни он изо всех сил старался казаться неординарным человеком. Комментарии Драйзера, разбросанные по всему дневнику, многое говорят о неназванных движущих силах, стоявших за этим «тезисом». Приведем несколько примеров. Беседуя с Бухариным, он воинственно спрашивает: «Можете ли вы назвать человека великого ума, вышедшего из пролетариата?» (см. стр. 289) – в устах всемирно известного писателя пролетарского происхождения это высказывание выглядит по меньшей мере странно. Или возьмем случай на борту судна в порту Гагры на Черном море, где пассажиры второго и третьего классов произвели на него почти животное впечатление: «Их огромная сбившаяся масса вызвала у меня ощущение тошноты» (см. стр. 394). Не нужно быть адептом Фрейда, чтобы по достоинству оценить такой «вербальный промах», сорвавшийся с пера американца – сына иммигранта. В том же духе он защищает американскую юстицию в деле Сакко и Ванцетти: «Я попытался объяснить отношение американского общества к иностранцам, которые не были натурализованы» (см. стр. 359).
Драйзер занимался подобными вопросами и спустя много лет. Он мог, например, в письме Менкену оправдывать свою преданность советской тематике собственными пролетарскими корнями: «Я знаю, что вы не цените обычного человека до тех пор, пока он не проникнется сознанием самоценности. Но я… Как вы заметили, Менкен, я, в отличие от вас, человек с пристрастиями. Я родился бедняком»[56].
Собственно говоря, «личный» элемент приглушенно звучит уже в первых газетных статьях, написанных Драйзером после возвращения из России. Он рассуждает: в новой России, возможно, «в той или иной форме удастся устранить это страшное чувство социального страдания, которое так огорчало меня в Америке с тех пор, как я стал достаточно взрослым, чтобы понимать, что такое социальные невзгоды»[57]. Эта сторона его чувств к России стала более ясной в 1930-е годы, когда широко распространившиеся в Америке экономические проблемы побудили Драйзера рассмотреть социальные и политические корни его детских лишений. В процессе этого осмысления он пересмотрел свой предыдущий опыт: «Что касается коммунистической системы, какой я ее видел в России в 1927–1928 годах, то я за нее – обеими руками»[58].
53
54
55
Уильям Дин Хоуэлле (1837–1920) – американский писатель и литературный критик, защитник американского типа развития и образа жизни.
56
Письмо Драйзера Менкену от 27 марта 1943 года, см.
См. также
57
Цит. по:
58