Проснувшись в свое первое утро в крепости Мундсен, Детлеф обнаружил, что башмаки и расшитую куртку у него сперли.
– Кто из вас, хамов, это сделал? – поинтересовался он, но выяснил лишь, что это был не собрат-заключенный, а Зарадат, тюремный надзиратель. Гуглиэльмо, обанкротившийся импортер вин из Тилеи, объяснил Детлефу правила. Если человек достаточно долго оставался жив и хорошо себя вел, он получал серьезный шанс продвинуться из обычного узника в «надежные».
Зарадат был «надежный». А «надежные» имели право выплатить долг, из-за которого когда-то оказались в крепости, воруя у остальных заключенных все, что можно было заложить, продать или выменять.
В следующую ночь исчезли рубашка и брюки Зирка, а вместо них ему оставили вонючие лохмотья. «Единственная вещь, которую он все еще может называть своей, – размышлял Детлеф, – это железный ошейник, надежно запаянный для удобства тюремщиков». Но еще ночь спустя он проснулся оттого, что его держат люди в форме, пока Зарадат кромсает его волосы.
– Он продает их Бендраго, изготовителю париков с Люйтпольдштрассе, – пояснил Гуглиэльмо, который сам щеголял свежей стрижкой, выполненной с большим рвением, но едва ли умело.
Детлеф знал, что встречаются маги или студенты, которым позарез нужны и другие, не столь пустяшные части человеческого организма. Он лишь горячо надеялся, что Зарадат ни с одним из них не знаком.
Козински, с его сложением борца и раздражительным медвежьим нравом, был единственным неостриженным из сокамерников. Он на пути к превращению в «надежного», решил Детлеф. Он уже набрал для этого достаточный вес. Остальные – Маноло, смуглый моряк с несчастным пристрастием к рулетке, Джастус, жрец Ранальда, для которого настали трудные времена, и Керреф, сапожник, разоренный своими тремя или четырьмя женами, – были одинаково коротко подстрижены. Керреф лишился своего одеяла – и многого другого – в пользу Козински. Детлеф предполагал, что мускулистый гигант позволяет сапожнику проглотить немножко хлеба и воды единственно лишь потому, что, если Керреф умрет, Козински не удастся больше получать дополнительного питания.
Заняться в камере было особенно нечем. У Джастуса имелась колода карт, посвященных Ранальду, но Детлеф был не настолько глуп, чтобы играть с ним в «Найди императрицу». Маноло был для Джастуса просто-таки благословением господним, он уже проиграл ловкому жрецу годовой запас еды. Керреф же трехдюймовой щепкой из твердого дерева усердно, но тщетно ковырял известковый раствор стен. Он наковырял едва ли полную чашку пыли, а каменные блоки оставаясь прочны, как и прежде. Детлеф слышал, что эти стены пятнадцати футов в толщину.
Это лишь вопрос времени, когда кто-нибудь выдаст Керрефа с его щепкой Зарадату ради какой-нибудь дополнительной привилегии. Порой Детлеф гадал, кто же это будет. Очевидной кандидатурой казался Козински, которого ничто не волновало, но если он до сих пор не увидел этой возможности подмазать путь к статусу «надежного», то, наверно, уже и не увидит.
Детлеф был достаточно честен, чтобы допускать, что и он может оказаться со временем тем, кто отзовет Зарадата в сторонку во время ежемесячного парикмахерского ритуала, и обратит его внимание на щепку Керрефа. И достаточно порядочен, чтобы надеяться оттягивать миг предательства как можно дольше. Но лишь настолько, насколько хватит сил терпеть.
Был один вопрос, который всплывал постоянно. Он касался единственной темы разговора, которая действительно интересовала узников, – за исключением словоохотливого Гуглиэльмо. Существовало много способов подойти к этому вопросу: «Чем ты занимался на воле?», «Выйдешь ли ты когда-нибудь отсюда?», «Как глубока твоя нора?», «Как широка твоя река?», «Как высока твоя стена?», «Как длинна твоя жизнь?» И все это сводилось к простому: «Сколько ты должен?»
Через три недели Детлеф знал до пенни, сколько задолжали его сокамерники. Он знал про шестьдесят золотых крон, которые Маноло проиграл непобедимому карточному шулеру в задней комнате «Грифона и звезды» в День святого Мананна, бога морей. И про три шиллинга и четырехпенсовик, добавленные в качестве процентов на восемнадцать золотых крон, которые Керреф получил от ростовщика, чтобы накупить побрякушек своей последней невесте. И про девяносто восемь крон, которые Козински потратил, прежде чем понять, что его завербовали в экспедицию в Северные Пустоши, которую даже самые сумасшедшие наемники считали самоубийством. И про двести пятьдесят восемь крон двенадцать шиллингов и шесть пенсов, одолженные Гуглиэльмо у некоего тилейского дельца, чтобы купить корабельный груз прекрасных вин, который канул на дне Моря Когтей.
Он знал про пятьсот сорок крон, которые Джастус выманил у жены торговца пряностями в обмен на курс целебных кремов, долженствующих гарантированно сделать ее снова юной и прекрасной. Ему повезло, его арестовали прежде, чем сыновья женщины вернулись из-за морей и схватились за мечи. Детлеф знал обо всех их долгах. А они знали о нем.
– Сто девятнадцать тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов.
Это Маноло. Но мог бы быть любой из них. Все они произносят это время от времени, порой с благоговением, как молитву, порой яростно, точно ругательство, а порой трепетно, будто признание в любви.
– Сто девятнадцать тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов.
Детлефу начинали здорово надоедать эти повторы. Хотел бы он, чтобы эта сумма могла измениться, в одну сторону или в другую. Желательно в другую. Если у него есть друзья на воле, он надеялся, вдруг они испытают приступ щедрости. Но это должен быть приступ просто сверхъестественной щедрости, чтобы он был хоть как-нибудь сравним с такой суммой.
– Сто девятнадцать тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов.
– Хватит. Я устал это слушать.
– Я знаю, – возразил Козински с завистливым уважением. – Но сто девятнадцать тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов. Да, вот это здорово. Я пытался думать об этом, мысленно увидеть, но не могу...
– Представь город, построенный из золотых монет, Козински, – сказал Джастус. – Башня из монет, уложенных в столбики, высокие, как храмы, груды монет, будто дворцы.
– Сто девятнадцать тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов. – Вот опять. – Да уж, держу пари, сам Император Карл-Франц не сумел бы захапать сто девятнадцать тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов.
– А я думаю, смог бы. Во-первых, ему из этого тоже кое-что принадлежало.
Гуглиэльмо с удивлением покачал головой:
– Но как ты ухитрился, Детлеф? Как только сумел потратить такую сумму? За всю жизнь через мои руки едва прошло пять тысяч крон. А ведь я занимался бизнесом, торговлей. Как ты исхитрился потратить сто девятнадцать...
– ...тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов? Легко. Выросли цены, и возникли издержки, не предусмотренные изначальным бюджетным планом. Мои счетоводы были преступно небрежны.
– Тогда почему они не сидят с нами в этой камере?
– Хм... – Детлеф почувствовал себя пристыженным. – Ну, большинство из них были... как бы... мм... убиты. Боюсь, что кое-кто из вовлеченных в это дело оказался неспособен на широту взглядов. Мелочные умы и деньги губительны для артистического духа.
В углу камеры с потолка капала вода. Керреф пытался было ловить ее в воронку, свернутую из страниц книги, которую Зарадат не потрудился украсть, но Козински сжевал промокшую бумагу. Вчера к ним заскочила мышь, и Козински съел и ее тоже. Он сказал, что ему доводилось есть и не такое в походе в Северные Пустоши.
– И все-таки, – недоумевал Гуглиэльмо, – потратить такие деньги всего лишь на пьесу...
– Не всего лишь на пьесу, мой милый Гуглиэльмо! А на пьесу. Представление, доведись ему только увидеть свет, навсегда осталось бы жить в умах и сердцах смертных, которым посчастливилось видеть его. Это представление окончательно подтвердило бы мою репутацию главного гения наших дней. Представление, которое, мягко выражаясь, многократно окупило бы жалкие затраты на его постановку.