Ты не вернешься.
А о тебе еще никто не пел -
Ты не вернешься
Гроб зарывали, с гулким грохотом бросая землю на крышку. Гроб был пуст, и потому звук получался именно таким. В гроб было нечего класть — почти нечего. От великого Гарри Поттера осталась кисть руки, и ее сожгли. В гробу лежал пепел, а рядом с могилой стоял тот, кто предпочел бы развеять этот пепел по ветру.
Хорошо бы вместе с ним сжечь и развеять память…
Гермиона Грейнджер думала, что это будет еще одна песня о любви.
Но гроб должен был быть. Иначе что покрыли бы флагом с гербом Школы Чародейства и Волшебства «Хогвартс», и еще одним, Знаменем Авроров; над чем исполнили бы гимн, принятый в волшебном мире, и дали залп из волшебных палочек, и перечислили подвиги Мальчика-Который-В-Этот-Раз-Не-Выжил; куда положили бы его ордена; к чему созвали бы журналистов?
Кому только это нужно?
Удивительно, но Гермиона не чувствовала горя. Собственно, она вообще ничего не чувствовала, кроме холодного мартовского ветра, пробиравшего до костей. Кой черт ее дернул надеть платье? Как будто у нее мало черных брюк…
Она устала. От похорон, от черного цвета, от застывшего малфоевского лица… За весь день он ни разу не изменился в лице — Гермионе начало казаться, что теперь эта маска останется при нем навсегда. Только когда гроб опустили в могилу, он чуть повернулся к стоящей рядом Гермионе и тихо сказал: Слава Богу, скоро это закончится…
И она была с ним согласна. Нет ничего глупее, чем похороны, когда даже нет тела. Как поверить, что человек умер, если ты не видел его мертвым? Гермионе казалось, что она принимает участие в каком-то фарсе, представлении или даже репетиции. Репетиции похорон. В самом деле, если бывают репетиции свадеб, почему бы не быть и репетициям похорон?
Первым к могиле, чтобы бросить ком земли, подошли Драко и она. Потом Сириус, Рем, Волчонок. Потом Снейп. Потом Уизли — первой Молли, последней — Блэйз Уизли, старшая дочь Чарли и Блэйз. Потом Шеймус. Завершали цепочку близких обе Сольвейг — сначала старшая, потом младшая. А за ними потянулись сослуживцы и некоторые из бывших однокурсников. Но Гермиона уже не видела их, потому что смотрела на Сольвейг. Паркер, как сейчас все ее звали — чтобы не путать с дочерью Драко и Гарри.
Кто сказал, что воспоминания утешают? Кого они могут утешить? Вот стоит он, бледный, платиновые волосы утратили блеск — разве воспоминания утешат его? А ведь у него их столько счастливых… гораздо больше, чем у нее. Хватило бы на сотню Патронусов…
Правда, Сольвейг жива… Но что за радость…
Гермионе немедленно захотелось спросить у Драко, а не предпочел бы он, чтобы Гарри был жив, даже если бы он, Гарри, ушел от Драко? Но это было бы жестоко, она понимала…
Эта дилемма стоила того, чтобы стать еще одной песней о любви.
Возможно, если бы все сложилось именно так, как хотелось Гермионе с того момента, когда она осознала, что влюблена в Сольвейг Паркер — возможно, если бы все сложилось именно так, она не стала бы тем, чем стала. Впрочем, если бы ей кто-то предложил выбор, она бы выбрала Сольвейг. Но что об этом говорить?
Воспоминания были, и были они прекрасны… Как прекрасна была и Сольвейг тогда, летом 1998 года, когда они, закончив Хогвартс и сдав вступительные экзамены в Оксфорд на факультет прикладной химии (официально — на самом деле это был колдовской факультет Оксфорда, и делился он на кафедры Зельеделия, Высшей Арифмантики и Колдолингвистики), попросту сбежали из Англии в Египет. Сейчас, глядя на нее, страшно похудевшую, в черном похожую на ворону и — болезненно — на своего отца, Гермиона не могла понять, как же она могла когда-то думать, что Сольвейг красива. Словно это был совсем другой человек. Совсем другой.
Веселая. Улыбающаяся. Солнечная. Красивая.
От нее пахло солнцем и сухой травой.
Ее длинные ноги жаркие южные лучи окрасили в цвет шоколада. Ее волосы выцвели до почти каштанового оттенка. Ее губы были сухими и горячими.
Она носила джинсовые шорты с бахромой, короткий топ, множество деревянных и каменных бус, купленных на рыночных развалах в Каире, сандалии и браслет с колокольчиками на щиколотке. Браслет ей подарила Гермиона… Бандана придавала Сольвейг дурацкий вид, и она сдергивала ее и, смеясь, говорила, что солнце ее любит и не причинит ей вреда.
Гермиона рядом с ней выглядела как настоящая английская леди на отдыхе — светлое легкое платье, изящные открытые туфли, шляпка, сумочка, зонтик… Леди и разбойник… разбойница…
Она выходила из ванной, завернувшись в полотенце, потому что ненавидела вытираться… Она стояла у окна и ждала, пока капельки воды высохнут, временами встряхивая мокрой гривой. И рассеянно улыбалась, когда ловила на себе взгляд Гермионы. Все хорошо, мол. Я здесь.
Хотелось петь.
И Гермиона пела.
Они сидели в маленьких кафешках, Сольвейг смотрела в окно, посасывая через трубочку молочный коктейль или поедая пенку с капуччино, болтала ногами, временами касаясь лодыжки Гермионы… Шарм-Эль-Шейх плавился от жары, и только сумасшедшие иностранцы бродили по городу. Но солнце и правда любило Сольвейг, щадя не только ее, но и ее подругу.
Они жили в двуместном номере для семейных пар, где была одна двуспальная кровать, и было плевать, что о них подумают.
Ночью, по возвращении с вечерней прогулки, когда благословенный ветер с моря задувал в распахнутые настежь окна, Сольвейг подходила к Гермионе сзади и обнимала ее, зарываясь лицом в волосы.
— Травами пахнут… — бормотала она, и Гермиона откидывала голову назад, кладя ее на плечо более высокой подруги, и шептала:
— Поцелуй меня в шею…
Губы Сольвейг скользили с виска ниже, жадно вдыхая запах, и наконец вбирали в рот нежную кожу там, рядом с бьющейся жилкой…
И так все начиналось.
А теперь она стоит вон там, поодаль, рядом со своим отцом, и они так страшно, так отвратительно похожи, словно Снейп задался целью сделать из дочери свою копию. Желательно, такую же несчастную в жизни.
Странно только, что они не разговаривают…
Сольвейг завалила экзамены в Оксфорд, а Гермиона — сдала. И день, когда они узнали об этом, был ужасен.
Сольвейг кривила губы и пожимала плечами, словно говоря — ну и ладно, не больно-то и хотелось. Гермиона смотрела на нее больными глазами.
— Ты ведь можешь работать при университете и ходить на занятия как вольный слушатель, а на следующий год попробовать снова… Многие так делают.
— Могу, — Сольвейг пожала плечами. — Да нет, я, наверное, домой поеду. Отец предлагает работу в Хогвартсе.
— А хочешь, я поеду с тобой? — тихо спросила Гермиона.
— Брось, ты будешь учиться в Оксфорде, — раздраженно отозвалась Сольвейг. — Разве не об этом ты мечтала?
— Теперь не знаю. Я не хочу, чтобы мы расстались…
— Мы не расстаемся. Просто будем жить в разных местах. Брось, у нас же есть совы, мы можем аппарировать… Мы будем видеться.
Она улыбалась. А потом уехала. А потом перестала писать.
Гермиона приехала в Хогвартс на Рождество — без приглашения.
И пожалела об этом.
У них не было какого-то определяющего разговора. Просто Сольвейг была такой далекой, а Снейп — таким предупредительно любезным и вежливым, что Гермиона поняла — все кончено. И виноват в этом Снейп. Его чертово влияние. Вот тогда Гермиона Грейнджер, единственная из Гриффиндорского Трио всегда относившаяся к профессору зельеделия терпимо и даже с уважением, поняла, что он еще хуже, чем думали о нем Рон и Гарри. Она возненавидела своего бывшего профессора всей душой. Он был чудовищем, уничтожившим ее жизнь.
Уезжая из Хогвартса, Гермиона потребовала, чтобы Сольвейг проводила ее до Хогсмида. По дороге она заговорила.
Она говорила о том, как она любит Сольвейг и как хочет, чтобы они были вместе. Она просила Сольвейг переехать в Оксфорд, говорила, что они могут снять квартиру вместе… Она расписывала их будущую жизнь в таких красках, что сама чуть не расплакалась. Сольвейг смотрела в сторону, а потом спросила: