Запах крови медленно удаляется от Башни, и оборотни, негодующе взвизгнув, бросаются за ним.
***
Осознание приходило к Йерушу очень-очень медленно. Осознание, что его путь в кои-то веки не упёрся в тупик. Что он не погнался за сверкающим туманом, ничего себе не придумал, всё-превсё понял правильно и сумел прошагать по этой дороге до самого конца. И в конце пути, так легко и буднично, без всяких сияний и торжественных речей он получил то, за чем пришёл. Без решительных превозмоганий, без надрыва и сияющих откровений.
Потому-то так трудно поверить, что цель достигнута. Просто он шёл к цели очень-очень долго и не верил, что дорога недоходимая, — пока наконец один из бесконечного множества шагов не оказался последним.
Без всяких подвохов. Он дошел. Ему запросто и небрежно бросили прямо в руки ту великую ценность, в существовании которой он даже не был уверен до конца.
Ту самую великую важность, которая перевернёт мир за пределами Старого Леса.
Он перевернёт мир! Он, Йеруш Найло!
Когда ощущение триумфа затопило Йеруша полностью, от кончиков острых ушей до пальцев ног, он открыл глаза, раскинул руки и несколько мгновений с улыбкой смотрел в густую листву кряжичей высоко над своей головой, а листва шуршала, шелестела и волновалась, и ветки деревьев ходили ходуном. Кряжичи знали, что произошло нечто особенное. Странно: Йеруш должен был бы сейчас орать, бегать, вопить и кувыркаться, но вместе с торжеством его наполнило непривычное умиротворение, какая-то истома, и орать сейчас не хотелось ни капельки. Но Йеруш знал, что если бы он был драконом, вот таким как Илидор, с сияющими глазами, то сейчас свет его глаз заливал бы весь лес, от центра, где покоится голова старейшего земного дракона, и до северо-западной опушки, где заканчивается последний позвонок его хвоста.
Теперь Йеруш точно знал, что много лет назад выбрал верный путь — свой путь. Теперь он покажет всем, что был прав. Он сделает нечто огромное и важное для всего Маллон-Аррая, для каждого эльфа, человека и гнома, живущего на этой земле. Он изучит живую воду. Он узнает, из-за чего вода становится живой. Он перевернёт жизнь всего континента — о, как глупы и мелки были устремления эльфов, которые получали этот бесценный дар прежде! Какой дурак спасает кого-то одного, если возможно спасти многих? Как им в голову могло прийти просто потратить, безвозвратно и окончательно потратить то, что можно изучить и сделать частью системы научных познаний, подарить миру, прославить себя?
Улыбаясь и тихонько мурлыкая себе под нос, Йеруш нащупал в кармане пузырёк хрустального стекла. Всё это время он ощущал, как пузырёк, даром что легчайший, слегка оттягивает карман, но нащупать контуры было всё равно бесконечно приятно.
Маленькое хрустальное хранилище тайны.
Потом Йеруш, не в силах сопротивляться соблазну, вынул пузырёк из кармана, чтобы снова посмотреть на него — и разве можно было противиться этому желанию?
Здесь, под сенью густой листвы, отблески света на хрустальных гранях были не такими яркими и не бело-синими, как у озера, а лимонно-зелёными. Йеруш долго рассматривал их, долго поворачивал пузырёк туда-сюда, заставляя отсветы перетекать по хрустальным бокам. Было немного похоже на то, как свет плавится в чешуйках золотого дракона.
Кстати, где теперь искать дракона?
Как только Йеруш подумал об Илидоре, он наконец осознал, что у пузырька нет пробки. Живая вода заключена в цельный кусочек хрусталя.
А потом Найло услышал впереди встревоженные голоса и мимо него промчались, проламывая кусты, два ошалелых оборотня с окровавленными пастями. Йеруш отпрыгнул, но звери, не обратив на него внимания, убежали прочь. Краем глаза Йеруш уловил блеск светлых волос, как будто подсвеченных солнцем или яркой лампой — мелькнул на границе видимости и бесследно исчез.
Раздираемый самым паскудным предчувствием, Йеруш двинулся на звук встревоженных голосов. Ему бы хотелось ошибаться, но голоса были грибойские.
Глава 34. Придёт серенький волчок
Вскоре после рассвета, едва роса успела просохнуть на листьях калакшми, в дом лекаря-грибойца притащили истекающего кровью чужака.
— Волки порвали, — шептали стражие, сгружая бессознательное тело на больную кровать — широченный пень с углублением, выложенным целебными травами и накрытым бархатистой шкурой олешка-двухлетки. — На северной кромке грибницы лежал. Мы с проутренним дозором пошли, а тут он. Помрёт, видать, а?
Лекарь, подвижный старикан, похожий на высохшее сливовое дерево, шустро зажигал огни в плошках, нашёптывал им что-то, косил серо-стальным глазом на больную кровать.
С первого взгляда на порванного волками человека, в утренней серости, лекарь было решил, что перед ним эльф, из тех, которые частенько приходят со своим товаром в эту часть Старого Леса. Раненый был похож на эльфа. Волосы золотые, волнистые, блестящие, не утратившие своего блеска даже спутанными и грязными, с забившимися в них листьями и сухими травинками. Скулы высокие, чисто эльфские, излом рта — вредный, а нос эдакий тонко-аккуратно-воинственный — словно созданный, чтобы совать его куда не следует. Однако нет, не эльф — человек, через мгновение понял лекарь: из-под волос виднелось обычное человеческое ухо.
— Торговый охранник, видать, — бухтел один из стражих. — В обход башни шли, видать. Там в ночи чего-то творилось.
Чужак лежал недвижимо и тихо, наполнял лекарню запахом крови, псины и смерти. Полотняная рубашка — вся побуревшая, лишь по подолу ясно, что прежде она была серого цвета. Правая рука вывернута в плече, лежит на шкуре олешка, словно отдельная, чуждая вещь. Левое бедро распорото-разворочено, влажно чвякает мясом с подсыхающей коричневой коркой, над правым коленом — покусы, превратившие плоть и штаны в одну сплошную тошно блестящую, бугристую кашу. Короткие полы плаща изорваны в лоскуты и покрыты коркой крови, которая выглядит чёрной на коричневатой ткани, не то кожистой, не то мелкошерстистой, не разобрать.
— Помрёт, видать, — скорбно твердил другой грибоец. — Совсем волки ошалели се-году. Верно говорит старца Луну: как пришли в Старый Лес жрецы, так раскололась наша жизнь надвое и природа-матерь озлилась, и взбурлила Река Крови. Всё жрецы, жрецы Храма Солнца, что пришли от гномских гор…
— Цыть, — велел лекарь, твёрдой рукой поправил последнюю плошку и шепнул что-то, направляя огонь. Движения лекаря были быстры и скупы, суставы хрупали и поскрипывали, словно старик и впрямь был сделан из сухого дерева. — Поможайте лучше. Рубаху срезать надо, плащ снять.
На пару мгновений лекарь завис над больной кроватью, воткнул свои цепкие серо-стальные глаза в бессознательное тело, кивнул каким-то мыслям.
— Настой спиртянки, резать и шить, кроветворница и дурмина.
Отступил к полкам, что висели как попало на изогнутой стене дерева-дома подле западной двери, зазвенел там склянками.
Стражие вздохнули и подступили к постели. Один потянул было рваную полу плаща и тут же с ойканьем отпрыгнул.
— Она шевелится!
— Руки протри, засранец! — рассердился лекарь. — Куда немытыми до ран полез! Для кого чистотелка в миске на входе стоит?
Второй мужик, пристыжённо втягивая голову в плечи, потрусил к миске, но тот, к которому обращался лекарь, словно и не услышал его слов, а стоял и пялился на человека, лежащего на больной постели. Потом медленно протянул руку и указал на него пальцем:
— Плащ шевелится. Чесслово. Он живой.
Лекарь фыркнул и принялся быстро выставлять-выкладывать на прикроватный пенёк пузырьки тёмного стекла, маленький острейший нож, полированные зажимы, щипчики, изогнутые иглы, катушки с тончайшими нитками из жил плотоядного дерева.
— А когда сюда несли — он просто болтался лохмотьями, — бубнил мужик, всё тыча пальцем в лежащего человека.
Тот не двигался, бесчувственный, безучастный, мертвенно-белый. Лоб его посыпало мелким потом, на горле часто колотилась жилка.