Потом Илидор валялся у палатки и травил гномские байки, а Йеруш носился вокруг со своими пробирками, наступал Илидору на ноги, бормотал, вскрикивал и лихорадочно чёркал писалом по восковой дощечке.
Солнце подкрашивало небо тёмно-синим и сине-оранжевым. Возле озера снова появился немолодой добродушный мужик («Мажиний» — назвал его имя Йеруш), который утром звал хорошечек, снова принялся издавать вопли «Уо-о!», «Уо-о!». Мажиний собирал маленьких растений-животных в гигантскую заплечную корзину, а растения постарше просто ходили за ним гуськом, как утята за уткой, которых Илидору много раз доводилось видеть в приречных людских селениях. В конце концов, как и утром, Мажиний накликал своими воплями бой-жрицу Рохильду. Она снова появилась с той самой тропы, которой утром пришёл Илидор. Снова сначала нашла взглядом Йеруша, и они весело помахали друг другу руками, а потом бой-жрица отправилась на поиски Мажиния. Кряжичи, очень тихие в течение всего дня, при виде Рохильды едко затрещали ветками.
После заката с вырубки, где расположился храмовый шатёр, понеслось нестройное многоголосое пение. Что-то блеснуло в свете уходящего солнца — прибрёл давешний малыш с зеркалом в руках, и выглядел он до того странно на этой вечерней полянке, что хотелось протереть глаза: не чудится ли? Нет, не чудился: малыш лет трёх в длинной, до колен, голубой рубашонке, стоял, чуть покачиваясь, на коротких ножках, крепко сжимал зеркало маленькими пальчиками и пускал солнечных зайчиков по поляне. У малыша было совсем ещё кукольное лицо: пухлые щёки, крошечный нос, маленький рот, приоткрытый от удивления, словно для самого ребёнка было большой неожиданностью оказаться тут с зеркалом в руках. Светлые брови почти незаметны, из-за этого крутой лоб кажется очень высоким и по-бараньи упрямым. Соломенного цвета волосёнки завиваются на висках, за ушами, на шее. Скачут солнечные зайчики по поляне, сосредоточенно следят за ними детские глазища, большущие, широко распахнутые.
— Уы-ы-уо! — надрывается у озера Мажиний.
— … далёко услышится жреческий глас… — плывёт над полянкой мощный голос Рохильды, пригибает травинки.
— Мажиний — он кто? — Спросил Илидор. — Лесничий? Он же не из жрецов.
— Просто какой-то мужик из местных, за Рохильдой пришлёпал, — Йеруш дёрнул-клюнул головой. — Скажи, зачем ему Рохильда, неужели его жизнь среди хорошечек недостаточно странная? Впрочем, ай!
В глаз Найло вломился солнечный зайчик, и некоторое время Йеруш шало моргал, едва слышно поминая свет отца-солнца, все его лучики и всех его рьяных последователей. Пение с вырубки стало слышнее, торжественней.
— Пойдём, пора, — наконец проморгавшись, Йеруш махнул рукой дракону. — Сейчас будет ужин, а потом вечерняя посиделка, я обычно от них бегаю как от огня, потому как на кой шпынь мне огонь, но сегодня жрецы захотят тебя послушать. Расскажешь им про того гнома, который остался в подземьях — ты им говори-говори, ты не стесняйся, Илидор, хотя я даже не хочу знать, что в этом мире способно тебя стеснить, но ты говори. И побольше о доблести, про сияние света, в общем, досыпай полной горстью вот этой всей мутотени. Жрецы от таких историй сразу становятся довольными и добренькими, а нам очень нужно, чтобы они были добренькими и довольными, ты слышишь меня, Илидор, эй, Илидор, ты меня понимаешь, дракон? Прекрати пританцовывать, я тебе важные вещи говорю!
— Я же их ушами слушаю, а не ногами, — сверкнул улыбкой Илидор, но покачиваться в такт пению прекратил. — Ты можешь тоже пританцовывать, пока рассказываешь!
Йеруш поморщился так, словно дракон наступил ему на ногу, хотя тот знал совершенно точно, что не наступил. Илидор решил считать, что у Найло есть какие-то сложности с танцами, что было бы не слишком удивительным для такого нервического эльфа, которому не всегда удавалось даже сидеть или ходить без резких и неуместных телодвижений.
— И ты не забывай, дракон, — понизив голос, очень серьёзно проговорил Найло, — у Храма бзик на добре и свете, ты меня услышал? Нужно быть добрым и светлым и нести свой свет повсюду. А всё, что тьма и мрак, Храм называет тварьским и выпалывает с милыми улыбками.
Дракон издал тихий-тихий горловой рык, совершенно звериный.
— И вот так при жрецах не делай, — тут же велел Йеруш. — Свет и добро не рычат, понятно? Твари рычат. С тварью Храм говорить не будет. Вы с Юльдрой вообще совсем никак не договоритесь, если ты будешь весь такой дракон, ясно тебе? А тебе нужно с ним договориться, потому что иначе ты тут застрянешь ещё ёрпыль знает на сколько! Но ты же не хочешь тут застрять? Не хочешь?
Илидор не нашёл хорошего ответа, да и плохого тоже не нашёл, зато ощутил ясное и труднопреодолимое желание хорошенько врезать Йерушу в челюсть.
Разумеется, он не хотел тут застрять. Не для того он прилетел за Йерушем в Старый Лес, чтобы теперь остаться в одиночестве на опушке. Нет уж, Илидор очень хотел помочь Найло в его изысканиях и за всё ему отомстить. Илидору очень, очень нужно убедиться, что не существует никакой живой воды, и увидеть, какое лицо будет у Найло, когда он это поймёт!
…Будь у Илидора живая вода — он бы смог спасти Балиту? Рратана? Йоринга Упорного?
Розовая дымка клубилась вокруг дракона, и клубы её превращались в силуэты: эфирная драконица танцует в небе над холмами Айялы, ядовитый дракон щурит глаза и беззвучно плетёт кружева историй про долинные людские селения, гном в кожаных доспехах с пластинчатыми вставками машет топором на гигантского хробоида, который выскочил из пола пещеры в обломках камня и клубах пыли…
Будь у золотого дракона живая вода — он бы мог спасти скрещей, которые погибали за него в подземьях, которые кричали от боли, когда лава выжигала остатки их гномских тел, которые истекали собственной лавой, разломанные пополам, с оторванными руками и ногами?
Будь у Илидора живая вода…
Дракон отчаянно мотал головой, разгоняя розовую дымку, и она неохотно, медленно редела. Таяли клубистые тени, глядя на Илидора укоряющими глазами, и напоминали, что они ещё придут. Снова и снова. Они ещё придут, чтобы опять молчаливо спросить золотого дракона: разве это правильно, что ты — выжил, а мы — нет?
Но я же пытался кого-то спасти! Но я же спас не только себя!
А если бы у Илидора была живая вода?
— Нет никакой живой воды, — твёрдо произнёс он, проморгавшись.
Из-за розовой дымки проступило лицо Йеруша Найло: мелкие аккуратные черты, извечное подёргивание губ, век, щёк, бровей, бешеные сине-зелёные глазища.
— Нет никакой живой воды, — едко повторил Йеруш Найло и вскинул руки, почти воткнувшись в кроны деревьев длинными пальцами. — Охренительно, Илидор! Живой воды нет! Ты это твёрдо знаешь! Ты это твёрдо знаешь, потому что — что?
Дракон поморщился. Пение жрецов умолкло, и как-то сразу на плечи рухнул свежий вечер, запах костра, влажной лесной подстилки, закатного неба. Над ухом начинали несмело жужжать комары.
— Почему ты знаешь то, что знаешь? — подпрыгивал Йеруш, и в сумерках закатного леса он казался призраком, выскочившим из-под земли. — Почему ты веришь всему, что думаешь? Насколько недалёким нужно быть, чтобы испытывать уверенность хоть в чём-то? Ответь мне дракон, ответь, если знаешь ответы!
Дракон не знал ответов. Дракон не очень-то понял даже вопросы. Дракон привычно ощутил желание врезать Йерушу Найло в челюсть, чтобы не умничал. А Найло стоял-подпрыгивал, поедал взглядом лицо Илидора, у Найло подёргивался глаз, Йеруш зачем-то приподнимался на цыпочки, хотя и так был выше дракона и мог смотреть на него сверху вниз без всяких подпрыгиваний. Илидор ощущал, как становится дыбом чешуя на затылке, несуществующая в человеческой ипостаси, и сосредотачивался на том, чтобы всё-таки не сорваться и не врезать Йерушу, поскольку по-прежнему полагал, что если начнёт причинять Найло боль, то не сумеет остановиться.
— Так я и думал, — наконец с удовлетворением заключил Йеруш. — Никаких аргументов и ясных обоснований! Одно лишь охренительно важное мнение, которое почему-то должно оказаться верным! Единственно верным! Хах!