К тому времени, как Бурс сыграл еще четыре мелодии – три из них были Лайаму незнакомы, котел опустел. В конце концов слуга отложил флейту и осушил последнюю кружку.
– Если от меня больше ничего не ожидают, хозяин, я, пожалуй, пойду.
– Нет, больше ничего, мой добрый Бурс, прими только мою благодарность.
Кессиас, кажется, уже совладал со своим опьянением и с серьезным видом поклонился в ответ на поклон слуги.
Когда старик вышел, Лайам присвистнул. Он чувствовал себя намного хуже, чем разлюбезный эдил. Туман в его мозгу окончательно загустел, и Лайам был искренне рад, что котел уже пуст: от одной лишь мысли о лишнем глотке у него начинал ныть желудок.
– Он – прекрасный музыкант, – благоговейно прошептал Лайам.
– Это правда. И в придачу отличный малый.
Лайам неуверенно поднялся на ноги:
– Пожалуй, мне пора идти.
Кессиас спорить не стал. Он тоже поднялся и, широко улыбнувшись, открыл перед ним дверь.
– Вы и сами играете, как пастушок, ежели выражаться в духе старого Бурса. Заходите как-нибудь еще и обучите его кой-каким вашим вещичкам. Держу пари, он их сможет запомнить.
– Это очень удачная мысль, – отозвался Лайам, изо всех сил сражаясь с непослушными ногами, которые отказывались поддерживать его тело. Разговор об отце Кессиаса навел его на воспоминания о собственном отце, и внезапно, несмотря на весь выпитый сидр, Лайам пригорюнился его охватила печаль.
– Тогда до завтра, – сказал эдил.
– Угу, до завтра, – пробормотал Лайам и помахал через плечо рукой.
На улице дул холодный ветер, и под его напором окутывающий мозг Лайама туман поредел ровно настолько, чтобы Лайам сообразил, что в таком состоянии ехать верхом к дому Тарквина было бы неразумно, если не сказать – опасно. Повинуясь этой невнятной мысли, Лайам заставил себя отправиться на родной чердак.
Лестница показалась ему бесконечной, но в конце концов, стукаясь то и дело о стенки, Лайам все-таки ее одолел. В голове у него вертелись печальные мысли о своей несчастной судьбине, вперемешку с укорами в адрес Кессиаса – нельзя же бросать столько пряностей в сидр! Даже не раздевшись, Лайам рухнул на тюфяк и мгновенно уснул.
12
Спал он плохо. Так обычно бывало с ним после неумеренных возлияний. Его мучили кошмары.
В доме Тарквина, превратившемся во сне в отцовский замок, шла какая-то дикая оргия, и его, увечного шута, травили, словно медведя. Гончие клацали зубами, хватали его за руки и за ноги. Кровь струилась по ногам, но Лайам все стоял, не падая, и не мог даже пошелохнуться, не говоря уже о том, чтобы как-то себя защитить. Это страшно не нравилось столпившимся вокруг участникам травли. Среди них был и покойный маг под руку с Доноэ. Мерцающий оранжевый свет свечей превращал лицо Тарквина в страшную маску. Чародей презрительно хохотал, наблюдая за судорожными движениями Лайама. Лонс и леди Неквер валялись в обнимку на каком-то диване, они встречали восторженным визгом каждый вырванный клок плоти. Тут были и все те, с кем только ему доводилось встречаться, – Виеску и Марциус, Кансаллус и его актеры, и даже матушка Джеф. Все они жадно хлебали вино из дымящегося котла и криками подбадривали рвавших Лайама собак.
Слабея с каждым мгновением, Лайам попытался увернуться от сатанеющей своры, но хохот и ненависть зрителей подкосили его, и он рухнул.
Собаки набросились на него со всех сторон и стали валять по полу. Лайам поднял голову и взглянул в глаза Фануилу. Дракон парил над ним, невозмутимо созерцая его муки. Вдруг он забил крыльями, и каждый их взмах порождал звук, напоминающий отдаленный раскат грома, эти раскаты эхом отразились от стен зала, в котором внезапно воцарилось молчание. Пирующие в благоговейном ужасе уставились на дракона, а гром все продолжал рокотать. Лайам беспомощно смотрел в глаза Фануила, выискивая в них что-то – а что, он не понимал и сам.
Дробный стук в дверь, и вправду отчасти на поминающий раскаты грома, разбудил Лайама, и он со сдавленным возгласом вынырнул из глубин сна. Лайам рынком уселся, с трудом выпутавшись из одеяла. Судя по всему, проспал он не долго, за окнами по-прежнему было темно, свеча не успела догореть, а сам Лайам все еще чувствовал себя слегка пьяным. Стук повторился. Лайам вскочил, сделал глубокий вдох, пытаясь успокоиться, и поспешил к двери.
За дверью стояла Рора, безукоризненно правильные черты лица ее выражали явное беспокойство. От изумления Лайам отпрянул, взгляд Роры сделался еще более обеспокоенным.
“Должно быть, это сон, – подумал Лайам. – А где же собаки?”
– Мастер! – произнесла Рора и взяла по крытую испариной руку Лайама в свои ладони. – С вами все в порядке? У вас такой перепуганный вид…
В голосе девушки читались доброжелательность и искренняя тревога. Пальцы ее были восхитительно гладкими и холодными, но Лайам невежливо выдернул руку и вернулся в комнату, осознавая сквозь дым опьянения, что никакой Роры тут просто не может быть.
– Ничего. Это просто сон.
Лайам провел руками по горящему лицу и пригладил волосы. Он соображал достаточно, чтобы понимать, что как раз способности стройно соображать ему сейчас и не хватает. Лайам не услышал, что девушка вошла за ним следом, и, когда она коснулась его плеча, от неожиданности подскочил.
– Мастер, что с вами?
Лайаму попался на глаза стоящий у окна стул. Решив, что он вполне надежен, если реален, Лайам рухнул на него.
Рора бросила свой тяжелый плащ на тюфяк, подошла к Лайаму и присела рядом. Юбки пошли сборками вокруг ее талии, образуя подобие черного гриба, и Лайам сосредоточился на них, упрямо отказываясь смотреть на низкий вырез ее платья. Девушка легонько коснулась его колена:
– Мастер Ренфорд, боюсь, вам нехорошо.
Волосы Роры удерживала простенькая заколка, и они пышным водопадом спускались на спину хозяйки. Аромат тонких духов По-воровски прокрался к его ноздрям сквозь кисловатый запах корицы и сидра. Лайам встрепенулся и оттолкнул руку девушки: