Воспоминание не уходило, оно тянуло к себе, как магнит. Нужно было чем-то заняться – все равно чем, лишь бы отвязаться от наваждения, или оно лишь усилит в нем чувство вины.
Актриса все же добилась своего, Лайам дал обещание помочь ее брату – и теперь ломал голову, пытаясь сообразить, как. Он восстановил в памяти весь ход расследования – шаг за шагом заново проверил каждую версию, обдумал каждый забракованный вариант. Возможно ли, что бы они с Кессиасом что-нибудь упустили? Или легкомысленно отбросили какую-нибудь стоящую идею?
Прежде чем Лайам пришел к решению, что действительно может проверить еще один след, небо за окном мансарды приобрело благородный темно-синий оттенок, какой можно видеть лишь перед рассветом. Соломинкой, могущей спасти утопающего, в его представлении являлась та самая незнакомка, связанная с Виеску, точнее ее повторная попытка заполучить сантракт. Ведь аптекарь по каким-то своим соображениям все-таки счел, что иерарху стоит об этом знать.
Какой намек таится в этом известии? Возможно, аптекарь таким образом хотел сообщить, что на него оказывают давление. Кто? Все та же таинственная особа? Что, если он приблизился к истине, когда вцепился в Виеску? И тут же ушел от нее, обратившись к более легкой добыче – к Лонсу? Что, если то, что, если се!.. С того момента, как Марциуса выкинули за скобки, это была единственная возможность за что-нибудь зацепиться – хотя и весьма ненадежная. Лайам решил еще раз навестить аптекаря – и лишь после того обратил внимание на цвет неба.
Лайам понимал, что для визита к Виеску час слишком ранний, но он боялся спать, боялся, что Кессиас арестует Лонса прежде, чем он, Лайам, успеет раскрутить новую ниточку и хоть как-то выгородить актера. Лайам беспокойно поерзал на тюфяке, соображая, чем бы таким заняться до того времени, когда можно будет отправиться в Норсфилд, и в конце концов, утомленный похмельем и треволнениям минувшей ночи, крепко уснул.
Он как-то сразу очнулся от сна, в ужасе вскочил с тюфяка и подбежал к окну. Солнце пока что стояло невысоко. Похоже, он проспал всего несколько часов. Раздевшись и наскоро вымывшись над ведром, Лайам вытерся одеялом.
Посреди комнаты на полу лежал сложенный вдвое листок бумаги – белоснежной, хорошего качества. Очень смахивающей на ту, какую он купил для себя. Прежде, похоже, его скрывал полумрак, но сейчас на листок падало солнце. Нахмурившись, Лайам присел и подобрал находку. Листок не был надписан. Лайам развернул его с такой осторожностью, словно оттуда могло выпрыгнуть опасное существо.
Морщась, он дважды прочел коротенькую за писку. Почерк был неуклюжим, буквы – неаккуратными, правописание – просто ужасным, а содержание – мучительным.
“Я знаю, что вы не подведете меня, мастер! Только не вы! Умоляю вас, поговорите с эдилом! Я клянусь – мой брат невиновен!”
Подписи под запиской не было, но она и не требовалась.
Из груди Лайама вырвался звук, схожий с рычанием льва. Он едва не смял записку, но в последний момент передумал и бросил листок на стол. Не долетев до цели нескольких футов, листок порхнул вниз, словно раненый голубь, и упал на пол.
Лайам пронесся мимо служанки, шарахнув шейся от него в сторону очага, и вылетел на улицу, застегивая на ходу пояс и неуклюже заправляя брючины в сапоги. Взгляд на небо заставил его на миг умерить шаги. Стояло прекрасное утро, достаточно холодное, чтобы подморозить следы влаги, оставшиеся на его одеянии после поспешного умывания. Небо было нежно-голубым, без единого пятнышка. Правда, вдали, над морем, громоздились каскадами черные тучи, и Лайам понял, что во второй половине дня разразится шторм.
Впрочем, это его не очень обеспокоило. Лайам сейчас способен был думать лишь о собственной глупости и об обязательстве, которое он, как последний идиот, взвалил на себя. Лайам скрипнул зубами и понесся по улице, словно рассерженный вихрь, проклиная свою мягкотелость. Попрошайки, словно чуя злость, кипевшую в нем, спешили убраться с дороги, но Лайам ничего этого не замечал.
“О боги, пускай аптекарь скажет мне что-нибудь важное!”
Лайам цеплялся за соломинку и сам это понимал, но у него не было иной возможности отыскать нечто, способное если не указать на истинного убийцу, то хотя бы обелить Лонса.
Когда Лайам появился на пороге аптеки, Виеску побелел – это было заметно даже невзирая на лохматую бороду, почти скрывавшую его сморщенное лицо, – и задрожал. Списав эту реакцию на свой мрачный вид, Лайам решительно подошел к прилавку.
– Иерарх, – обеспокоено прошептал аптекарь, – что заставило вас снова явиться сюда?
– Вчера я говорил с эдилом, и он рассказал мне кое-что, касающееся вас.
– Ну да, само собой, но ведь это еще не повод…
Лайам оборвал лепет аптекаря. Он не намерен был тратить время на болтовню.
– Эта женщина, которая упоминала имя Тарквина, она что, еще раз у вас была?
– Да, иерарх, – покорно подтвердил Виеску. Он окончательно сломался и отвечал на вопросы с куда большей готовностью, чем прежде.
– И снова просила у вас сантракт?
Виеску кивнул.
– И вы ничего ей не продали?
– Нет! Я ведь уже говорил! Я не торгую такими вещами!
– Но она напугала вас?
Виеску ошарашено воззрился на посетителя.
– Она напугала вас. Эдил сказал, что вы были испуганы.
– О, пустяки, – попытался отнекиваться Виеску. – Я просто…
– Она угрожала вам?
– Ну, возможно, она была несколько разгневана, но все это пустяки. Понимаете, она…
Лайам окончательно убедился в том, что аптекарь лжет. Женщина явно угрожала ему. Но Виеску не желал в этом признаться. Лайам решил пока махнуть на это рукой.
– Понимаю, понимаю. Тогда у меня к вам будет еще один вопрос, последний.
Виеску вздохнул с облегчением, и Лайаму сделалось любопытно, что означал этот вздох. И вообще, аптекарь очень переменился. Благочестивость, чуть не сочившаяся у него из ушей, куда-то исчезла, равно как и вчерашняя склонность отделываться общими фразами. И все же Виеску явно боялся выложить все карты на стол.