Между тем в спальню Элизабет вошла вдовствующая королева и, к своему удивлению, нашла ее в одиночестве. Ведь одним из качеств Элизабет, которое ее мать ненавидела все больше, была привычка никогда не оставаться с матерью наедине.
– Элизабет, – сказала она, – ты становишься все глупее, а не умнеешь по мере того, как становишься взрослой. Ты больна. Ложись в постель.
– Я хотела поговорить с тобой, но не вызывать тебя, мама, и это показалось мне лучшим способом. Я вернусь обратно в постель после того, как скажу все, что хочу.
– Таким тоном не разговаривают с матерью, Элизабет.
– Таким тоном не разговаривают с королевой, мама.
– С королевой! – грубо расхохоталась она. – Ты не королева, и никогда ею не станешь. Твой муж использует тебя для достижения своих политических целей, а затем отбросит прочь, как грязную тряпку.
– Не говори мне дурно о Генрихе. Ты не знаешь, как нежно он относится ко мне. Он знает, мама, о твоих злых намерениях по отношению к нему, но ради меня ничего не предпринимает и даже не выражает своего недовольства. Я слышала о лживых россказнях, которые распространяются вокруг Уорвика.
– Кто говорит, что они лживые?
– Я. Генрих не убийца. Вся разница в том, что право быть убийцей младенцев сохранено за истинно королевской семьей – нашей семьей. Не пытайся настроить против Генриха его подданных. Рано или поздно моя власть над ним не сможет защитить тебя.
– Твоя власть над ним! Да это власть ковра, который только просит, чтобы об него вытирали ноги.
– Нет, я так люблю и уважаю своего мужа, что он никогда не поступит со мной подобным образом.
– Элизабет, ты мягкосердечная дура. Я не отрицаю, что он был ласков с тобой во время твоей беременности. Но ты думаешь, что он поступил так ради тебя, а я знаю, что ради ребенка. О, я вижу по твоему лицу, что ты не веришь мне, потому что он до сих пор так любезен. Он хочет еще несколько веточек с королевского дерева. Я говорю тебе, что он ненавидит нас всех: ветви, ствол и корень, потому что именно мы является настоящим королевским деревом. Теперь у тебя есть шанс. Позволь стране избавиться от него, за счет Уорвика или кого-либо другого, и твой ребенок станет королем, а ты… ты станешь регентом, как была бы я, если бы это чудовище Глостер…
– Остановись! – лицо Элизабет было мертвенно бледным, покрыто каплями пота, и она задыхалась от ужаса. Весь тот страх, который она испытывала до своего замужества с Генрихом, который своим спокойствием вселил в нее немного уверенности, теперь ожил перед ее глазами.
– Ты сумасшедшая, – выдавила она, – сумасшедшая, или в тебя вселился дьявол. Я скажу Генриху, я…
– Что ты скажешь подозрительному Тюдору? Кто без твоего согласия станет плести заговор с целью сделать тебя регентом своего сына?
Элизабет выдавила из себя еще один приглушенный крик и рухнула в кресло. Ее мать на мгновение уставилась на нее, а затем встала позвать дам. Когда Тюдор, завладевший сердцем и разумом ее дочери, будет в отъезде, Элизабет станет мягкой, как воск в ее руках.
ГЛАВА 18
«…на суше или на море, в Англии, экспорт или импорт товаров, торговля и так далее, из-за границы, по их желанию».
– Генрих!
Король вздрогнул и оглянулся. Он диктовал торговый устав одному из своих клерков, и все знали, что в этот час он не любил, чтобы его перебивали.
– Что случилось, мама? – спросил он, и морщины на его лице разгладились.
– Ступай к Элизабет. Иди сейчас же. Брось все дела.
Морщины вернулись. Генрих щелкнул пальцами, и клерк вышел через заднюю дверь.
– Я знаю, что тебе нравится Элизабет, мама, но мне надоело, что она постоянно прерывает меня своими вспышками раздражения. Ее благополучно доставили. Ты или ее фрейлины должны ее успокоить, или же она должна научиться немного контролировать себя. Мне надо управлять целым королевством, я не могу бросить все, чтобы уделить внимание одной женщине.
Об Уорвике тоже были плохие новости. Ему тайно принесли коробку отравленных конфет, и таким образом попытка Фокса разоблачить преступника не увенчалась успехом. Это было еще хуже, потому что объяснения о том, что опасно принимать и скрывать таинственные подарки были за пределами понимания слабоумного ребенка. Когда Уорвику сказали, что конфеты были отравлены, он ответил: «Неправда. Ты хотел сам их съесть».
Генрих послал Фоксу записку с просьбой обеспечивать Уорвика всеми лакомствами, которые он пожелает, пока не пресытится, но это не уменьшило его волнение.
И теперь эта внезапная беда с Элизабет, вскоре после известий о Уорвике, была вдвойне подозрительной.
На самом деле Генрих сочувствовал жене. Он знал, что ее положение было нелегким, но чувствовал, что она должна сделать выбор и бороться за благополучный исход. В том, что она примет его сторону, Генрих был почти уверен. Его отказ пойти к ней сейчас был не столько результатом его собственного гнева по отношению к ней, говорил он себе, сколько страхом, что он не сможет контролировать себя и расстроит ее еще больше, если покажет свое отвращение к беспомощному слабоумному ребенку.
– Это не раздражение, Генрих. Даже если это и так, то только ты сможешь остановить это прежде, чем она станет безнадежно больной. Ты думаешь, я помешала тебе из-за какого-то пустяка! Мы все пытались успокоить ее, но сейчас у нее сильный жар. Надеюсь, она тебя еще узнает. Она вспоминает прошлое и все время говорит о Глостере и своей матери и их борьбе за престол для своих братьев.
Мурашки побежали по коже Генриха. Если его мать слышала о Уорвике, она не связала эти новости с болезнью Элизабет. Генрих понимал, что бред его жены определенно кстати. Если он пойдет к ней, ему придется успокаивать ее.
– Хорошо.
Даже рассердившись, Генрих не мог сдержать чувство тревоги, вызванное несчастной женщиной, которая съежилась от холода под целой кучей одеял, а лицо ее горело от жара. Кстати, если раньше она и бредила, в чем Генрих сомневался, то теперь с ней все было в порядке.
– Вели всем уйти, – прошептала она. Генрих одним жестом очистил комнату.
– Проследи, чтобы с Уорвиком ничего не случилось, – продолжала она тем же прерывающимся шепотом, – умоляю, Генрих, только бы с Уорвиком ничего не случилось.
– Я тебе говорил, что я не убийца, Элизабет. Я делаю для мальчика все, что могу. Успокойся, пожалуйста. Я по-настоящему рассержусь, если ты не перестанешь изводить себя. Сначала ты терзалась из-за моей неверности, а теперь из-за моих намерений по отношению к твоему кузену.
– Не твоих намерений, Генрих. Не твоих.
– Тогда чьих же?
Ее рот дважды открылся и закрылся, а глаза стали безумными, так что Генрих положил ей руку на лоб.
– Я не могу рассказать, – прошептала она, – хочу, но не могу. Ты мне не поверишь, это так ужасно, Генрих, что даже когда я думаю об этом, у меня кружится голова. Где ты? – внезапно захныкала Элизабет. – Где ты? Ты исчез.
По-настоящему испугавшись, Генрих обнял жену вместе с одеялами.
– Нет, я здесь, Бесс, я с тобой.
Для Генриха было так непостижимо, что интересы его и его матери могут быть разными, что он никогда раньше не задумывался, как бы он себя чувствовал на месте Элизабет. Не осознавая, что его жена рыдает от его холодной отчужденности, а не от его физического отсутствия, он боялся, что расстроил ее психику своими притязаниями, что она едва не отдала свою жизнь, пройдя через такие ужасные страдания, за жизнь своего сына.
– Тише, Бесс, тише. Не волнуйся так. Все будет в порядке.
Рука нашла выход из-под одеял и ухватилась за воротник Генриха, украшенный драгоценностями.
– Говори, Бесс. Ты меня понимаешь?
– Я хочу видеть твое лицо. – Она откинулась назад, посмотрела на него и опустила голову на подушки. – Не уходи опять.
– Нет, я останусь здесь до тех пор, пока тебе не станет лучше. – Генрих рассеянно подумал о куче работы в своем кабинете, о приближающейся парламентской сессии, которая требовала закончить эту работу, и обнял Элизабет еще крепче. – Ты не должна раздражаться. Не думай больше об этом. Послушай, Бесс. Не бойся. Я не причиню вреда ни тебе, ни кому-либо, кто тебе дорог. Я никогда больше не буду задавать тебе вопросы об этом. И мне это больше не повредит, так как я думаю, что знаю то, чего ты не можешь мне сказать.