- Это место смерти и рождения, - произнес черный дракон. - Место, которое помнит, живет и вечно умирает. Тид-Аран, Рана Во Времени. Ты должна закрыть ее - и дать прошлому свободу. Мы сейчас в промежутке, но вскоре время пойдет дальше. Оно не будет ждать вечно.
- Ты был рожден здесь, среди дыма и соли, - прошептала она. - Что случится, если я закрою ее? Ты… - она в ужасе повернулась к нему, вдруг осознавая. - Ты уйдешь? Покинешь меня?
- Я тебя никогда не покину, - успокоил ее первенец. - Но тебе пора попрощаться кое с кем другим.
Голова Дени внезапно и страшно закружилась, и она осела на землю, пытаясь собраться с мыслями и обрести хоть какое-то подобие твердости. Стиснув зубы, она вцепилась в сухую опаленную солнцем траву, а картины прошлого вставали перед ней как наяву.
Растрепанная Мирри Маз Дуур, мешковатая, усмехающаяся, преисполненная чувства собственной правоты. Не знающая благодарности мейега убила ее нерожденного ребенка и кичилась этим, будто подвигом: ведь она, старая мудрая женщина, спасла всех от Жеребца, Который Покроет Мир. Где теперь твоя уверенность, Мирри? Вот он, ее первенец; он родился из твоего пепла и криков, ведьма.
Ее солнце и звезды, ее Дрого - в жестоком сиянии дня над степью, окруженный бренчащими мухами, и всей жизни в нем хватает лишь на то, чтобы дышать. Ужасная подушка, некогда алая, выцветшая, в потускневшей вязи золотых цветов, наплывает, заслоняя безжизненное лицо, заслоняя мир. А она все напрягает руки, вдруг ослабевшие, обмякшие, и вздрагивает под ними прежде сильное тело, вздрагивает снова и снова, мучительно долго, пока наконец не замирает навек.
Джорах пытается удержать ее, и страх мечется в его светлых северных глазах, страх, любовь и нечто большее, нечто вечное, то, что привело его на поле мертвецов в Винтерфелле, где он спас ее - для нового мира…
Воспрявшее из прошлого пламя взревело в Тид-Аран, призывая ее снова ступить в погребальный костер, и Дени заставила себя распрямиться, а потом встать на ноги. Время не будет ждать вечно; Дрого не должен ждать вечно.
Огонь охватил ее, согрел, влил в жилы новые силы и начал срывать с нее одежду, теплую, плотную северную одежду, совсем не похожую на свадебное платье, летевшее над крупом ее прекрасной Серебрянки. Сердце запело, освобождаясь от горечи, и Дени засмеялась в костре, зажмурившись и раскинув руки.
- Луна моей жизни, - послышался голос, и она раскрыла глаза.
Пламя утихло, его гул смолк, и Дени увидела, что гора с клювом, отмечавшая скорбное место, вдруг оказалась справа, будто отраженная в великом зеркале. Степь раскинулась перед ней, разделенная на две половины: с одной стороны землю грел нежный рассвет восходящего на западе солнца, с другой темнела громада Ночных Земель, унизанная звездами. И в этой мгле слышался знакомый перезвон колокольчиков и постукивание копыт: Серебрянка, радуясь новой встрече со своей всадницей, танцуя шла бок о бок с могучим гнедым жеребцом, и Дрого улыбался Дени с высоты седла, сильный и живой. Воин, чьи волосы никогда не были острижены; муж, который всегда оставался в ее сердце; ее солнце и звезды, которые пришли с иной стороны.
Она скользнула на спину Серебрянки, и был полет по степи, как прежде, - с чем сравнить его даже ей, летавшей в высоком небе?
И было слияние разлученных так надолго - с чем сравнить его даже ей, венчанной в Вечности? Дрого был ветром, был кипящей жизнью; и когда этот день, смешавшийся с ночью, подошел к своему закату, она привела его к Дрогону и сказала:
- Это твое дитя, мое солнце и звезды. Твой первенец. Он родился из пепла убившей нас ведьмы, из твоей крови и моих слез.
- И твоя жизнь рядом с ним, - отвечал Дрого, - не со мной.
- Ты меня отпускаешь? - Дени даже удивилась собственной обиде.
- Отпусти и ты меня, - сказал он, легко вскакивая на спину своего гнедого жеребца. Конь заплясал под ним, такой же неукротимый, как его всадник. - Восход уже давно ждет меня, луна моей жизни, - засмеялся он почти яростно.
- Отпускаю, - вымолвила Дени, - я отпускаю тебя. Живи.
Боевой клич разнесся над степью, улетел в Ночные Земли, и жеребец сорвался с места, выбив комья земли своими копытами. Дрого уносился во тьму, оставляя Дени позади, ни разу не оглянувшись; он всегда решал все раз и навсегда, вспомнила она с улыбкой и поняла, что впервые может думать о нем без боли в сердце. Он ждал ее все это время; он клялся, что дождется; теперь он наконец-то свободен…
*
Нуминекс ехидно ухмылялся, щеря маленькую зубастую пасть. Еще бы: всевластная королева заявилась к драконьей стене голая и именно ему выпало снабдить ее одежкой, чтобы она смогла показаться народу на глаза, - а все потому, что он единственный, кто все еще способен пролезть в двери Винтерфелла. Людям же в таком деликатном вопросе никакого доверия, разумеется, нет.
- Обязательно надо было принести платье Сансы? - возмутилась Дени, разворачивая наряд. - Я же в нем утону!
- Но зато, смотри, корона, - улещивал ее дракончик.
Так вот ради чего все затевалось, поняла она. Нуминекс давно искал повод снова стянуть у Сансы корону Севера - и наконец-то его нашел.
- Корону оставим, - решила Дени. - А теперь лети обратно и принеси мне что-нибудь мое. И сапоги!
И, завернувшись в Сансино платье, она залезла обратно к Дрогону под крылышко. Детка, утомленный далеким перелетом, сладко спал и все равно не обращал на ее возню внимания.
Воспоминания о непостижимой то ли ночи, то ли дне, где все смешалось и перевернулось, будоражили и заставляли ее краснеть и хихикать, как юную невесту. Дени чувствовала себя так, словно снова влюбляется в Дрого, и от этого по всему телу пробегал испуганный и восторженный холодок. Оно, это тело, тоже имело свои потребности, и теперь, после всего случившегося, оно сладко ликовало и хотело еще.
Нельзя любить того, кто умер, одернула она себя. Это была одна ночь, последняя, прощальная, это был… подарок. Теперь она понимала, почему Дрогон так сказал. И все же, и все же… как сладко вспоминать…
Нуминекс вернулся, притащив в пасти помятый наряд, в который он старательно упрятал сапожки - оба черные и оба, как быстро выяснила Дени, левые.
- Да ты издеваешься, - вздохнула она, одевшись и неуклюже потоптавшись по траве неподходящей обувью.
- Сама виновата, - надулся тот. - Прелюбодейка.
- С мужем - это не измена, - отмахнулась она от обвинений дракончика.
- А с мертвым мужем - это как называется? - не отставал он.
Святотатство, подумала Дени - и опять закусила губу, разрумянившись. Образ Дрого сейчас заслонял для нее весь мир.
- Иди в богорощу, - недовольно сказал Нуминекс, - Бран что-то хотел тебе сказать.
Дени была совсем не в настроении общаться с Брандоном Старком. Но надо так надо, и она начала расталкивать сопевшего Дрогона. Тот только морщил нос, закрывался крылом и продолжал спать.
- Даже не думай звать Одавинга и Салокнира, - заявил Нуминекс. - Они опять гостят у Джендри и очень заняты. Сама дойдешь.
- В двух левых сапогах? - уточнила она, не веря своим ушам.
- Изменщица, - уставился на нее дракончик, и Дени стало ясно, что Нуминекс не простит ей такого обхождения с его любимой мамой, Джоном Сноу. Неудивительно, подумала она, Дрогон ведь Джона тоже до сих пор не простил. Что поделаешь, драконы злопамятны. И память у них долгая…
И все-таки все, что случилось там, в степях, было правильным. Ей нужно было развязать этот узел, освободить Дрого и освободить себя. А уж как именно это произошло, о том не Нуминексу судить.
Вздохнув, она поковыляла к Винтерфеллу, кутавшемуся в туманную дымку.
Перед тем, как идти в богорощу, она все-таки завернула в свои покои и оделась уже как следует. Не дело королеве хромать, как больная лошадь. Да и что такого срочного ей может сказать Бран? У него вечно всё то на сто лет вперед, то на тысячу назад…