– Разве я спрашивала тебя об этом? – Голос Самшит прозвучал очень резко.
Верховная мать происходила из народности островных кочевников айтайлэаха. Эти люди славились красотой, которая стала для них проклятьем в итоге. Айтайлэаха были лакомой добычей для работорговцев Аримеады, ведь многим хотелось владеть столь милыми и покладистыми вещами. Жизнь свою этот народ проводил в бегах от острова к острову, прячась и молясь высшим силам о заступничестве. Молитв Самшит, правда, добрые боги моря и ветра не услышали, она была разлучена с родителями и попала в Зелос ещё ребёнком. Воспоминания о великом городе работорговцев легли на сердце глубокими шрамами, которые болели до сих пор.
По счастливой случайности маленькая девочка была спасена, её выкупила жрица Элрога Пылающего по имени Инглейв. Спасительница воспитала Самшит в духе воинственной веры и как собственного ребёнка. Впоследствии жрица стала Верховной матерью культа, а несколько месяцев назад приняла смерть от руки названной дочери и уступила ей сан.
Самшит, всё ещё дева в свои двадцать три года, обладала кожей цвета шоколада; её тело было изящным и крепким, вызывало томление в сердцах мужчин и женщин; она смотрела на мир светло-серыми глазами, пронзительно ясными, умными, а отросшие за время путешествия белые волосы походили мягкостью на шёлковую нить. Впрочем, всё это было до того, как Верховная мать стала изводить себя постом и ночными бдениями, молясь о здоровье Кельвина Сирли.
– Простите, госпожа.
Огромная телохранитель помогла жрице одеться и, держа за руку, вывела из покоев. Гостиный двор был велик, стены серого камня, тяжеловесные колонны и двери, низкие потолки. Так строили гномы Гранульга, прозывавшиеся «серыми» за нрав, уклад и цвет кожи. Для Кельвина были сняты помещения в противоположном крыле, чтобы присутствие Самшит не помешало целителю работать. Даже это расстояние она преодолевала тяжело и медленно, провожаемая тревожными взглядами Огненных Змеек.
Подойдя к двери, жрица отослала Н’фирию и постучала.
– Кельвин?
Ответа не было, и ей пришлось повторить. Когда он не ответил трижды, Самшит набралась духу и провернула дверное кольцо.
– Кельвин, я вхожу.
Темнота пахла лекарствами, и, через это, – хворями. Все окна были забраны, духота приставала к лицу, а девушке приходилось держаться стены чтобы не упасть. После третьего шага Самшит стала, вгляделась в силуэт. Наёмник лежал на кровати и хрипло дышал, тень скрывала его облик.
– Кельвин?
– Почему? – донеслось до неё.
Голос испугал Самшит, заставил отступить. Незнакомый, хриплый, преисполненный боли и усталости.
– Что?
– Я жив. Почему?
– Вам повезло.
– Повезло? – спросил он. – Я хотел умереть там, госпожа моя. Приготовился, смирился, я был рад.
– Что вы говорите? – пролепетала Самшит. – Как можно…
– Как можно не понимать, что смерть неизбежна? Одни принимают её против воли, а иные – на своих условиях. Я хотел уйти как подобает человеку моего ремесла, и как может сделать свободный человек. Есть ли смерть достойнее, чем в бою, защищая прекрасную женщину? Пришлось нелегко, но я был счастлив…
– Умоляю вас, – жалобно попросила дева, – прекратите.
– А что теперь? Этот шарлатан обрёк меня на существование, руки, не способные держать ложку, не удержат и меч, я бесполезен, и даже умереть достойно не смогу. Почему?
Ноги подвели её, больно ударились о пол колени, Самшит скрыла лицо в ладонях и всхлипнула, пытаясь задушить рвущийся наружу плач. Она не имела права на это, – на слабость, скорбь, потерю времени. Божественное призвание велело идти дальше во имя всего, что было свято и важно. Однако же сердце отказывалось слушать, рвалось в душную темноту, где страдал любимый человек.
Он не упал, но скатился на пол, подполз на четвереньках и смог подняться на колени.
– Я не совершал большего преступления, чем это. Не плачьте, госпожа моя, – прохрипел Кельвин Сирли, обхватывая плечи Самшит слабыми руками. – Простите глупца, платящего неблагодарностью за добро. Захлёбываюсь жалостью к себе, когда обязан благодарить, что могу слышать вас, чувствовать ваше тепло; что знаю, – вы живы. Не плачьте, госпожа моя.
Ему было тяжело дышать, голова кружилась, тело слушалось едва-едва, но Кельвин дорожил каждым ударом сердца. Она же ничего не говорила, потому что бог оставил Верховную мать. Прежде способная распалять пламя в тысячах сердец, теперь Самшит могла только рыдать, уткнувшись в худую грудь. Она не знала, как описать скорбь по любимому, что ещё рядом, но может вот-вот уйти; как описать ужас перед миром, в котором его не будет уже никогда. Самшит не хотела расставаться с мужчиной, который завладел её мыслями с первой же встречи, стал нерушимой опорой, в которой она не знала, что нуждалась.