Я тюбетейку на всякий случай снял и сунул в карман. Через пять минут ее там уже не было — я даже и не заметил, как вытащили. Мама расстроилась, но не очень — ведь комендант нам закомпостировал плацкарту, выдал бронь, послал с нами солдата отнести два чемодана в камеру хранения и велел быть на вокзале строго в восемнадцать ноль-ноль для посадки на курьерский поезд Москва — Владивосток. И еще выдал талоны на питание по нормам старшего офицерского состава в вокзальном ресторане. Это дедушка расстарался из Ленинграда через тамошнего коменданта, потому что папа был еще только капитаном и его семье еды полагалось меньше и не такой вкусной. А потом мы вышли на привокзальную площадь и сразу увидели сказочное, волшебное метро.
Я был потрясен ездой на эскалаторе, да и мама ехала в метро впервые в жизни. Впрочем, с открытыми ртами озиралась по сторонам добрая половина пассажиров. Мы доехали до «Площади Революции» — и новый восторг: фигуры пограничника с собакой, красноармейца с наганом…
Вышли наружу и пошли, разумеется, на Красную площадь. Ходить по ней можно было только по огороженным дорожкам, милиционеры в белых перчатках и молодые люди в длинных серых плащах и велюровых шляпах пристально вглядывались в каждого прохожего. Посмотрели издали на мавзолей с надписью в две строчки «Ленин. Сталин» и повернули обратно, к улице Горького. Сразу наткнулись на загадочную вывеску «Коктейль-холл», а рядом стояли кучкой невиданные еще в Ленинграде молодые люди в узких коротких брюках и желтых полуботинках на рифленой подошве, которых потом стали называть стилягами. У одного даже был галстук-бабочка. Мы с мамой решили, что это, наверное, американцы, — тем более что у тротуара стоял длинный черный «бьюик» под охраной милиционера.
Так мы дошли до «Елисеевского» гастронома и единогласно постановили, что наш «Елисеевский» на Невском гораздо красивее. Внутри все было примерно как в «нашем»: чаны с черной икрой двух сортов, пирамиды крабовых консервов с надписью «Chatka», плакаты «Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы» и «А я ем повидло и джем». Но, в отличие от ленинградского магазина, в московском плавал в аквариуме живой осетр! Мы купили в дорогу палку сухой колбасы «Советская», коробку бело-розового зефира, конфет «Мишка на Севере» и еще чего-то. Тут мама увидала соковый отдел и повела меня пить томатный сок. Я, давясь, допил стакан и сказал, что ничего, вкусно даже (это чтобы мама меня им больше не поила: она считала, что невкусное — значит, полезное). И напомнил ей, что доктор советовал закалять мне горло, что правильнее всего делать путем частого поедания мороженого. Но мама сказала, что мороженое я получу только на Выставке.
И мы поехали на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку, будущую ВДНХ. Ехали долго, на двух троллейбусах, и вовсю глазели в окна на Москву. Между вычурными, сверкающими позолотой и свежепокрашенной лепниной павильонами бродили группы экскурсантов непривычного для меня сельского вида — мужчины в сапогах, женщины в плюшевых кацавейках и платках на голове. Одиночных посетителей вроде нас было совсем мало, да и те большей частью озабоченные мужчины в шляпах с портфелями. Мама выполнила обещание, и я получил два шарика мороженого — фисташковое и земляничное.
Те немногие мои сверстники, кому посчастливилось побывать в Москве (в классе таких было двое), распространяли слухи о волшебном вкусе и удивительных сортах столичного мороженого. И известно было, что из всей этой вкуснятины самая вкусная — на Выставке. Мама, кстати, тоже от кого-то это слышала. На ВСХВ мороженым — эскимо, брикетами и стаканчиками — торговали тетки с тележками, но мы пошли в специальный павильон «Мороженое» в форме айсберга, на верхушке которого огромный морской лев (а может, это был морж?) держал на носу вазочку с мороженым. Сортов там было, наверное, двадцать. Мне очень хотелось попробовать коньячное или ромовое, но мама не разрешила, сказала: успеешь еще. И я заказал фисташковое из любопытства, что это за вкус такой, про который мы с мамой никогда и не слышали.