Повернулась и бросилась прочь, не разбирая дороги.
Похоже, увлеченные своим делом двое так меня и не заметили.
Толком не соображая, что делаю, я вышла из пещеры и вызвала такси (наверное, оператор приняла меня за сумасшедшую, ведь я совсем недавно отпустила машину).
Следующую четверть часа я простояла как статуя. В голове мелькали обрывки мыслей, дышать было тяжело, а каждое движение отдавалось острой болью в груди.
Так странно: все вокруг по-прежнему напоено тихим умиротворением. Старые горы, голубизна небес, теплые лучи Соль… А мне хотелось кричать в голос, рыдать, с кулаками наброситься на Шемитта…
Едва подъехало такси, как из-за поворота показался еще один автомобиль. Сегодня в окрестностях необычайно многолюдно!
Впрочем, почти сразу я узнала сидящего за рулем Малета. Судя по его смущению и замешательству, он был прекрасно осведомлен, с кем и чем сейчас занимается его хозяин.
Очевидно, Малет мне даже сочувствовал, и от этого почему-то стало еще больнее.
Я нырнула в такси и прошипела сквозь стиснутые зубы:
— Поехали!
Водитель странно на меня покосился, но послушался.
Обратной дороги я не помню. Просто вдруг оказалась в своей квартире, а вокруг перепугано суетился Нат.
Он уложил меня в постель, укутал одеялом, заставил выпить кружку теплого молока с медом. И вышел на цыпочках, как в детстве, оставив горящим ночник.
Однако сон не шел. В голове не умещалось то, чему я стала сегодня свидетельницей.
Я горько усмехнулась. Привычка выражаться обтекаемо не подвела меня и сейчас. Нужно называть вещи своими словами: я застала Шемитта с другой женщиной.
Боги, как дико! Как просто, банально и пошло… Почему-то никто до последнего не верит, что это может случиться с ним. Я чувствовала себя как герой бородатых анекдотов про мужа, неожиданно вернувшегося из командировки. И от нелепости ситуации хотелось кричать.
Я так и лежала, глядя в потолок совершенно сухими глазами. Слез не было — ни от злости, ни от обиды. А в темноте, как в кинотеатре, вновь и вновь вставала увиденная сцена.
По сути, Шемитт мне не лгал: не клялся в любви, не обещал верности до гроба. Он никогда не скрывал, что я для него — добыча. Почему же тогда мне так больно?
Быть может, я заигралась, но наши отношения стали для меня не просто приятным времяпрепровождением.
Очень хотелось разбить что-нибудь вдребезги или хотя бы разрыдаться. Но не получалось. Во рту стоял противный горький привкус…
Боги, милосердные мои боги! Как унизительно…
Проснувшись утром, я заставила себя встать с постели. Чашка обжигающе горячего кофе, подсунутого сострадательным Натом, почти примирила меня с реальностью. По-прежнему было поганого, но лучше не станет, если я позволю себе окончательно раскиснуть.
У Ната хватило ума и совести ни о чем меня не расспрашивать. Он каким-то шестым чувством понял, что я расстроена из-за Шемитта, но с утешениями не лез и не злорадствовал. Подозреваю, что он отключил телефоны и дверной звонок, чтобы меня никто не беспокоил…
Однако к понедельнику я все еще не подготовилась к разговору с Шемиттом. Его помощник не мог не сообщить о моем визите патрону, а выводы из этого сделать несложно.
Терпеть не могу выяснять отношения с мужчинами, проще не брать трубку. Отказаться видеть и слышать, вычеркнуть из памяти и жизни. Если бы это действительно было так просто!
От мысли, что Шемитт может явиться ко мне домой, или, упаси Один, в консультацию, к горлу подкатывал комок и наваливалась какая-то свинцовая усталость…
К тому же подозреваю, что Нат вполне мог броситься бить морду дракону, невзирая на разницу в весовых категориях. Надо думать, битва получилась бы впечатляющей: похожий на плюшевого медвежонка Нат с яростным воплем бросается к Шемитту и… кусает его за коленку (все равно выше не дотянется, а жаль!).
Закусив губу, я внесла номер дракона в «черный список» телефона, а потом позвонила Инне…
В понедельник пришлось идти на дежурство. Поразмыслив, я не стала просить коллег меня подменить — нужно отвлечься, чтобы прекратить переваривать и пережевывать свою боль.
Надо сказать, это оказалось вполне разумное решение.
Пока я объяснила мамаше с грудным младенцем тонкости взыскания алиментов, а потом обсудила с давнишней клиенткой несправедливое решение по ее делу, боль как бы отодвинулась, превратилась в тупую.
До обеда все шло без эксцессов, но едва я заварила себе кофе, как дверь распахнулась, впуская Шемитта. Я подсудно давно ожидала его появления, но видеть его было невыносимо.
Непроницаемые огненные глаза, когда-то смотревшие на меня с такой нежностью, небрежно расчесанные вишневые волосы, которые хотелось привычно пригладить, гибкая фигура… Знакомый смолянистый запах, ласковые губы…
Немедленно прекратить!
Надавав себе по щекам (фигурально выражаясь, разумеется), я изобразила равнодушие. Полагаю, я сильно побледнела, но слой косметики в любом случае не позволял Шемитту это разглядеть.
— Здравствуй, милый. — Ласковое обращение звучало откровенной издевкой.
Он еле заметно вздрогнул, но ответил почти спокойно.
— Здравствуй, Анна.
Не дожидаясь разрешения (а может, понимая, что его не последует), Шемитт уселся напротив меня.
Некоторое время мы молчали, не глядя друг на друга, и от этой тишины хотелось плакать.
Наконец дракон нарушил молчание.
— Я хотел поговорить, — заговорил он, и запнулся, видимо, подбирая слова. — Я хотел объяснить тебе… Это ничего не значит.
— Что именно ничего не значит? — уточнила я, делая вид, что ничего не понимаю. Облегчать ему объяснение я не собиралась.
Но Шемитт отнюдь не собирался тушеваться.
— Ты прекрасно все поняла. Она ничего для меня не значит, — четко и веско произнес он. — Я люблю тебя. Но ты должна понимать, что я мужчина и дракон, и имею право…
Долгожданное признание в любви ничего не меняло, потому что грош цена такой любви.
— Имеешь право налево? — грустно скаламбурила я.
Откровенно говоря, я взбеленилась. Боги, как надоело слушать рассуждения о мужской полигамности! Ведь так удобно прикрывать инстинктами свою слабость, свое предательство.
Сильнее всего меня задел не сам факт измены. Ведь очевидно, что это не единичный случай, а я не смогу и не захочу простить такое неуважение. Быть всего лишь любимой игрушкой, одной из многих, — это не для меня.
Я стиснула руки на коленях и подняла взгляд на Шемитта.
— Между нами все кончено. — Слова падали, как комья земли на гроб. — Уходи, Шемитт. Я больше не хочу тебя видеть.
Долгую минуту мы смотрели прямо в глаза друг другу, а потом он дернул щекой, резко встал и вышел.
А я наконец расплакалась, навзрыд, как ребенок. И наплевать, что слезы хлынут по щекам вперемешку с тушью, и неважно, что в этот неловкий момент меня могут застать клиенты. Не знаю, сколько времени я плакала, но наконец рыдания иссякли. Я достала из сумочки салфетку и зеркало, и вытерла зареванное лицо. Конечно, заплаканные глаза так просто не скроешь, но можно надеяться, что до вечера меня больше никто не побеспокоит.
По всей видимости, Один сжалился надо мной [62], и до самого окончания дежурства дверь так и не открылась. В другой раз я бы расстроилась из-за столь неплодотворного дежурства, но сейчас только порадовалась.
Механически закрыв за собой дверь (не помню даже, заперла ли замок), я побрела домой, совершенно раздавленная.
Что же, игры с огнем редко доводят до добра.
Мы снова и снова бросаемся в костер чувств, отчаянно надеясь на лучшее. Кого-то действительно не сжигает пламя и не берет смерть. А кто-то сгорает без следа.
Помню, в детстве меня всегда завораживали циркачи, которые непринужденно разгуливали босиком по тлеющим угольям. Казалось, это не под силу вынести обычным людям…
Глупости. Бывает намного больнее.
Но я залечу ожоги и буду жить дальше…
(январь 2009 — март 2012)