Мархауз всегда был одним из тех людей, у которых страх порождает действие; под действием страха он становится храбрей. Со многими так. Без предупреждения — а было бы неплохо сначала сообщить о своих намерениях — он яростно пришпорил лошадь. Смотреть на него было одно удовольствие: копьё положено на упор, посадка и положение тела, как на картинке в справочном руководстве. И он скакал прямо на…
А потом…
Мархауз был в пяти ярдах от зверя и продолжал нестись полным ходом. Дракон, вероятно, не смог бы замедлиться, даже если бы и захотел. Но он, похоже, и не собирался. Вместо этого открыл пасть и с громким хлопком изрыгнул пузатый огненный шар, после чего взял чуть выше, чтобы пролететь в пяти футах над головой Мархауза. Который на всём скаку въехал прямо в эту огненную штуку и пронёсся сквозь неё.
Потом остановился и развалился на куски. В смысле, от него ничего не осталось. Ни от него, ни от лошади. Даже пепла. И только дюжина кусков брони, что осы́пались на землю — вишнево–красные, будто только что вышли из кузнечного горна. Под Аутремером я видел вещи и похуже, но ничего и в половину столь же удивительного.
Я был так ошарашен, что совсем забыл о драконе. Это Эбба толкнул меня вниз, когда ящер зашёл для новой атаки. Понятия не имею, почему он просто не испарил нас обоих, когда проносился над головами — может быть, для нового извержения ему требовалась подзарядка. Так или иначе, он пронёсся над нами и снова набрал немного высоты. У меня было ощущение, что он просто красуется. Понятно, что ж. Наверняка это здо́рово — уметь летать.
Эбба кричал на меня и размахивал арбалетом, он хотел, чтобы я взял его.
— Сними эту тварь, — кричал он.
Как по мне, бессмысленная затея, но почему бы и нет? Я взял арбалет, расставил ноги на ширину плеч, левый локоть плотно прижал к груди, чтобы фиксировать ложе, пальцы на спусковой скобе. Правильная стойка, похоже, имела сейчас столько же смысла, как игра в шары во время землетрясения, но я хороший стрелок, поэтому не мог не сделать всё как полагается. Я поймал дракона в прицел, взял чуть выше, чтобы попасть наверняка, и нажал на скобу.
Чисто для протокола — я попал в эту чёртову штуку. Болт вошел дюйма на четыре выше сердца. Хороший выстрел. Будь арбалет раз в пять мощней, ему бы наверняка конец.
Думаю, он был хорошо ранен; по крайней мере, вместо того, чтобы дать нам прикурить и набирать высоту, он содрогнулся, выгнул спину, затем вытянулся во весь рост, как собака со сна. И продолжил нестись, прямо на меня. Думаю, я действительно попытался прыжком уйти с его дороги; просто немного запоздал. Наверно, он зацепил меня головой.
Один раз под Аутремером у меня был перелом трёх рёбер, так что я сразу понял, что произошло. Мне был знаком этот звук, эта особенная боль и то, что я не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Помнится, я думал: «К счастью, это не так уж повредит моему здоровью, потому что через минуту я буду мёртв». Странный способ самоуспокоения, как если бы я плутовал, стараясь избежать всего этого. Плутовал причём уже дважды: один раз оставшись в живых, один раз — умерев. Это называется моральное банкротство.
Я лежал на спине, не мог и не хотел двигаться. Я не мог видеть дракона. Но мог слышать вопли Эббы. Заткнись, старый дурак, подумал я, мне действительно было всё равно, что́ он там орёт. Но он не заткнулся, он кричал: «Держись, приятель, держись, я иду», что не имело вообще никакого смысла…
Потом он всё–таки заткнулся, а я лежал и ждал. Я ждал и ждал. Я не самый терпеливый человек. Я ждал долго, сломанные рёбра начали болеть, или по крайней мере, я начал чувствовать, как они болят. Какого чёрта, когда всё это кончится? — думал я. И снова ждал.
И думал: сейчас, сейчас, через минуту.
Мне было так больно, когда я перевернулся на бок, чтобы оглядеться. Слёзы сами катились из глаз.
Позже я понял, как всё было. Когда Эбба увидел, что я падаю, он схватил копьё на кабана и побежал ко мне. Кажется, если он и смотрел на дракона, то разве что как на временное неудобство. «Держись, я иду к тебе» — весь Эбба в этих словах. Он был на полпути, когда дракон спикировал на него. Когда гад коснулся лапами земли, Эбба, должно быть, упёр копьё тупым концом в землю и занял позицию, как делают во время охоты на кабана, когда вы позволяете ему самому напороться на копьё, ведь инерция его бешеной атаки гораздо более эффективна, чем сила вашего удара. Спикировав, гадина махнула хвостом, подбросив Эббу высоко в воздух. Осознал ли дракон, что сам он в этот момент был уже мёртв — копьё на фут погрузилось в его дыхательное горло, прежде чем древко сломалось под давлением туши, — я не знаю, да мне и всё равно. Если судить по следам на земле, то он ещё какое–то время катался там в агонии, прежде чем свет дня навсегда угас для него. По моим оценкам, он весил чуть меньше тонны. Эбба, который попал под эту махину, пока гад бился в предсмертных судорогах, был раздавлен, как виноградина, так что кишки его полопались, глаза выскочили из глазниц, и практически все кости были переломаны.
Вряд ли он думал: я убью дракона. Он думал, что нужно упереть копьё в землю, как при охоте на кабана, а потом этот проклятый хвост ударил его, а следом навалилась невыносимая смертоносная тяжесть. В общем, ничего такого, никаких героических мыслей, ничего, что могло бы стать основой для песни или героического сказания. Просто: «В принципе, это напоминает охоту на кабана, надо бы упереть копьё». Ну, потом ещё, может быть: «О».
Я думаю, так обычно и случается, всегда и везде, во всём мире.
Я пытался законсервировать голову в меду. Мы взяли старую глиняную ванну, наполнили её и засунули туда голову, но восемь недель спустя эта дрянь позеленела и начала смердеть как все черти ада. И тогда она сказала: «Бога ради, избавься от неё». Поэтому мы сварили голову, соскребли с неё всё лишнее, а череп повесили на стену. Да, размерами она едва ли превосходит голову большого оленя; через сотню лет никто и не поверит старой–престарой сказке про этого дракона. Будут говорить, что драконов не существует.
Ну а пока ещё я — Драконоборец; в шутку. Сам герцог грозился приехать взглянуть на череп, но, слава богу, государственные дела догнали его на полдороге. Расходы на приём, кормёжку, развлечения для герцога и всей этой придворной своры пустили бы нас по миру, а мы и без того слишком много потеряли.
Я Дважды сплутовал. Мархауз был прямолинеен даже в смерти, его конец, как ни печально, просто курьёзен и нелеп. Я не устаю убеждать себя, что Эбба сделал свой выбор, и его нужно уважать за это. Но у меня не получается. Вместо друга мне остались только ужасные воспоминания, и ещё один долг, который я никогда не смогу вернуть. Люди полагают, что каждый хочет спастись от смерти любой ценой, однако иногда остаться в живых оказывается слишком дорогим удовольствием. Не уверен, что когда–нибудь прощу его за это.
И на этом всё. Я действительно не хочу больше об этом говорить.