– Мы познакомились уже, – сказала Катя.
– Охрану я предупредила, чтобы смотрели. Но я думаю, что с сыном Уткина все обойдется. – Ольга оглядывала детский городок. – Не может не обойтись. Иначе… не дай бог, конечно… что ему делать-то самому-то? Кирке Уткину? Я как узнала, меня в дрожь всю так и кинуло. Представила я на минуту… нет, не дай бог, конечно… Каково это – потерять ребенка. Вон Дашенька моя… да она для меня все! Все отдам, сама сто раз умереть соглашусь, лишь бы ей хорошо было жить. Сокровище мое ненаглядное. Золотко мое. Екатерина, Катя, а у вас дети есть?
– Нет пока.
– А что же не заводите? А, понимаю, – Ольга улыбнулась грустно. – Пока молодая, интересная, хочется и для себя пожить. Я вот тоже так думала когда-то. А потом в тридцать шесть спохватилась, а уже не получается. А годы идут. Я по врачам. А врачи что? Что они могут, эти врачи? А когда родила, то поняла, что… что до этого я и не жила совсем. Так, небо коптила. Вот она, жизнь настоящая. В сорок родить – это совсем не то, что в двадцать. Совсем это другое, девушки дорогие. Смотришь на себя в зеркало – господи, да разве это я? Куда что делось. Откуда что взялось. А тут то про одного услышишь – в сорок восемь лет дуба дал, то про другую – в пятьдесят два умерла. И не по себе как-то. Мысли разные одолевают – вторая половина жизни как-никак. А тут, знаете, Катя, поехала весной к вам в Москву и шок форменный испытала.
– Почему?
– Я в Москве в институте училась. Зацепиться, увы, в столице не сумела, ловкости не хватило, ну да ладно, я не в обиде. А когда учились, с девчонками из общаги по всем театрам бегали. Покупали самые дешевые билеты, но ходили на все стоящее. Я Театр сатиры просто обожала. Папанов, Миронов, Державин, Ширвиндт-красавец. Какое там «Горе от ума» было! Фантастика. А «Женитьба Фигаро»! У нас, студенток, дух захватывало. В театре – каждый спектакль – яблоку негде упасть, жизнь ключом бьет, и нам по девятнадцать-двадцать лет, представляете? А в этот раз приехала в Москву, где давно уже не была, и купила билет на «Несчастливцева – Счастливцева», или как там их с Ширвиндтом и Державиным, стала смотреть и прямо в рев. Удержаться не могу, плачу. Оба седые, старенькие. Это они-то, мои любимые артисты. По ходу действия один падает, так у меня сердце в пятки – как бы не убился, шейку бедра не сломал. И фразы-то какие произносят: «Наши все на Ваганьковском». Это ж надо? Мысли-то уже, значит, о чем? А я-то их какими орлами помню? И какой помню себя и время, время это прекрасное – молодость? И тут же понимаю: все то ушло безвозвратно, закончилось. Они, кумиры мои, состарились, и я, я тоже стала старой. И дальше буду только старше. И что бы ни делала, как бы ни стремилась омолодиться, все это – фикция, мираж. Только одно и есть средство беспроигрышное. Спасение мое.
– Какое же? – спросила Ида, которая собралась было подняться к себе, но остановилась и внимательно слушала пылкий монолог хозяйки «Валдайских далей».
– Даша, дочка. Мое сокровище. Мосточек мой – туда, в будущее, туда, где все только-только начинается. Расцветает как бутон. Истинная правда, что дети – это продолжение нас. А когда это продолжение обрывается, то… Нет, нет, не может такого быть, бог этого не допустит. Возьмите все – деньги, дом, собственность, бизнес, лишь ребенка оставьте. Потому что без него ничего уже нужно. Совсем, совсем ничего…
На качелях и горках копошились дети, но их голосов не слышно было в холле отеля. От шума спасали стильные евроокна. И столь же стильные двери на фотоэлементах из толстого, почти пуленепробиваемого стекла.
Глава 11
РЕМОНТ В ТЕАТРЕ
В этот вечер, когда в Двуреченске искали пропавшего сына учителя, тот, кто назвался Кате при знакомстве Симоном, отправился в театр.
Драматический театр на Валдайской площади слыл в городских хрониках главным очагом культуры. Но вот уже более полугода этот очаг едва тлел: в театре начали делать по инициативе местных властей капитальный ремонт. И конца-края этому ремонту было не видно.
Симон подъехал к зданию театра около шести вечера. Остановил машину у входа напротив облупленной колоннады. Бригада рабочих как раз заканчивала смену. Работяги собирали инструменты. Однако бригадир Сазонов домой не торопился. Он ждал Симона, которому еще днем позвонил на мобильный. За этот короткий звонок и за вызов Симон заплатил ему вперед. Бригадир Сазонов был не прочь срубить деньжат. С расспросами тоже не лез особо. Удивлялся, конечно, в глубине души: чего этот приезжий гусь так интересуется городским театром, ремонтом и особенно подвалом, который вот уже сколько лет захламлен, забит до отказа разной рухлядью – сломанной мебелью, старыми декорациями, полусгнившим толем и еще черт знает чем. Подвал рабочие вскрыли еще в начале сентября. Как об этом узнал приезжий гусь, Сазонову было непонятно. Но как-то узнал. Приехал и сразу предложил Сазонову «договориться»: мол, щедро заплачу за то, что вызовете в театр, когда расчистите внизу завалы старья и позволите мне все там осмотреть.
А чего там было смотреть, кроме дохлых крыс, пыли и тараканов? Но бригадир решил: не мое это дело отговаривать, нос совать. Надо этому упакованному под завязку типу смотреть, пусть себе смотрит, только пусть сразу усечет, что забесплатно эти «смотрины» не выгорят. За так в Двуреченске только кошки родятся.
– Ребята сейчас уйдут, а мы спустимся с вами, – сказал Сазонов, здороваясь. – Хлам там остался, трех самосвалов не хватит, чтобы всю эту гниль вывезти. Но хоть зайти стало возможно туда, а то ведь как на свалке – битком. А нам срочно с фундаментом что-то надо решать – то ли укреплять сваями, то ли бетоном заливать. Здание-то ничего, крепкое, даром что почти сто лет стоит, а вот грунт здорово просел.
Он протянул Симону оранжевую строительную каску. Тот усмехнулся, повертел ее в руках, однако надел.
Внутри в развороченном ремонтом здании с пробитыми стенами, свисающей ржавой арматурой и грудами строительного мусора даже трудно было себе представить, что когда-то здесь давала спектакли областная драматическая труппа, что сюда приезжал на гастроли «Современник», что тут когда-то работал бешено популярный кружок чтецов и двуреченская «студия поэтов» ютилась здесь в середине шестидесятых в одной из гримерок на втором этаже.
– Айда вниз, – пригласил Сазонов и повел Симона через театральное фойе, через театральный буфет в подсобку. Тут и находилась дверь, ведущая в подвал. Вся подсобка была забита старой источенной жучком поломанной мебелью. Симон увидел колченогие стулья, обшарпанные гримерные столы.
– Это все снизу оттуда поднимали, – пояснил бригадир и распахнул дверь.
Симон почувствовал запах пыли. Они спустились по лестнице и попали в низкое сводчатое помещение, освещенное тусклой лампочкой.