— Отец Лжи[3], — сказала она, почтительно поклонившись.
— Я искалечен, и все мои ракеты истрачены, — сказал дракон. — Но я все еще очень опасен.
— Это правда, — кивнула Старая Ведьма.
— В моих баках сохранилась добрая половина топлива, и мне ничего бы не стоило взорвать его самой простой электрической искрой. А сделай я такое, и ваша деревня, и все, кто в ней живет, мгновенно перестанут существовать. И теперь, так как сила порождает власть, я становлюсь вашим сеньором, вашим царем.
— Это правда.
По деревенской площади прокатилось негромкое бормотание.
— Но правление мое будет кратким. К самуинну[4] здесь будут воины Всемогущего, и они заберут меня в великие кузни Востока, дабы там починить.
— Ты веришь, что так и будет.
Дракон распахнул второй глаз и в упор уставился на правдосказательнииу.
— Я тобой недоволен, Ведьма. В один из дней я могу счесть необходимым вспороть твое тело и съесть твое трепещущее сердце.
— Это правда, — кивнула Ведьма Бесси.
И вдруг дракон рассмеялся. Смех был злобный, жестокий, как и любое веселье подобных существ, но все же это был смех. Многие деревенские заткнули от ужаса уши. Дети поменьше (им-то уж точно нечего было здесь делать) расплакались.
— Вы забавляете меня, — сказал дракон. — Все оптом и каждый в розницу — все вы меня забавляете. Мы начинаем мое правление на радостной ноте.
Правдосказательница склонила голову. Вилл заметил в ее глазах огромную, безбрежную печаль — или так ему просто показалось. Во всяком случае, она смолчала.
— Пусть выйдет вперед ваша старейшина, дабы присягнуть мне на верность.
Сквозь расступившуюся толпу медленно прошаркала Черная Агнес — сухопарая горбатая старуха, согнутая чуть ли не вдвое тяжким грузом своей ответственности, знаки которой лежали в черном кожаном мешочке, всегда висевшем у нее на шее. Развязав мешочек, она вынула плоский камешек от первого возжженного в деревне очага и положила его перед драконом. Встав на колени, она опустила на камешек левую руку ладонью вверх.
А затем достала из мешочка маленький серебряный серпик.
— Твоя кровь и наша. Твоя судьба и моя. Наша радость и твоя жестокость. Да будут они едины.
Она уже не говорила, а голосила, как над покойником:
Ее правая рука, занесшая серпик над левой, судорожно подрагивала, однако косой режущий удар оказался сильным и точным. Хлынула кровь, и скрюченный ревматизмом мизинец отлетел в сторону.
И негромкий гортанный звук, похожий на одиночный крик чайки.
— Я доволен, — сказал дракон и тут же перешел к делу: — Мой пилот умер и уже начинает разлагаться. — В его боку с негромким шипением открылся люк. — Вытащите его наружу.
— Ты хочешь, чтоб его похоронили? — нерешительно спросил чей-то голос.
— Похороните, сожгите, порежьте на наживку для рыбалки — мне-то какое дело? Пока он был жив, я нуждался в нем, чтобы летать, а мертвец мне ни за чем не нужен.
— На колени.
Вилл опустился на колени в двух шагах от драконьего бока. Он простоял в очереди много часов, а были ведь и такие, кому еще стоять и стоять. Все заходили внутрь, стуча зубами от страха, а выходили совершенно ошеломленными. Когда из дракона вышла молоденькая цветочница и кто-то что-то ее спросил, она только всхлипнула и убежала. Да и все остальные — никто из них не хотел говорить о том, что было внутри.
Люк открылся.
— Заходи.
Вилл поднялся с колен и пролез в люк, крышка люка тут же закрылась. Сперва не было видно совсем ничего, затем из темноты начали выплывать тусклые огоньки. Мало-помалу белые и зеленые пятнышки приобрели отчетливые очертания и оказались фосфоресцирующими шкалами приборов. Под руку Виллу попалось что-то кожаное. Пилотское кресло. Из кресла так еще и не выветрился сладковатый, тошнотворный запах разложения.
— Садись.
Вилл неловко вскарабкался в кресло, кожаная обшивка чуть слышно поскрипывала. Его руки сами собой, без драконьих указаний легли на подлокотники. Кресло было точно по нему, словно на заказ сделанное. Кроме подлокотников тут были ручки, чтобы за них держаться. По приказу дракона Вилл взялся за эти ручки и вывернул руки наружу сколько мог. На четверть оборота или около того. Откуда-то снизу в его запястья воткнулись иглы. Боль была жуткая, Вилл непроизвольно дернулся, но тут же обнаружил, что не может выпустить ручки. Его пальцы стали словно чужими.