Зато я осознала другое, очень важное. Что, хоть ушла я из дома от отчаянья, не зная, что со мной станется, но, может, и не пропаду. Выходило, что прокормить себя я всяко сумею. А если найти работу, где есть с кем поговорить, так мне ещё лучше, чем в Красных Соснах, будет. Потому что сама себе хозяйка и никому не обязана.
Походя я присматривалась к тому, как ведут себя приезжие, глаз-то мне Марка не завязывала. Как сидят за столом, как едят, как здороваются и кланяются. Поклоны в пояс, как делала я, тут никто не бил. Или кивали, или кланялись, чуть-чуть наклоняясь вперед. А девки — пару раз такое видела — смешно приседали, склонив голову и держа спину прямой. Однажды, когда мы убирали нумер и Марка вышла за свежим бельём, я попробовала присесть перед зеркалом, так вышло по-дурацки до ужаса. Так что решила, что буду, если понадобится, просто кланяться, как парни.
Иногда, когда я копалась на огороде, забегал Коржик. Как ни странно, я была рада. Поговорить-то хотелось. Хоть с кем-то. Марка только одёргивала да отчитывала, Уна молчала или выла на ночь глядя песню про Алику на погосте, а к остальным меня не подпускали вовсе. Правда, толку от Коржика было немного. Когда я спросила его про гоблинов, он только заржал. Зато я приладилась тянуть из него, как пишутся буквы и слоги — по паре за раз. Хоть какая, да польза.
Последний месяц лета почти закончился, и я понимала, что нужно определяться, как быть дальше. То ли попробовать прибиться к торговому каравану, идущему на запад, то ли отложить до весны. Кумекала и так и эдак. Если поработаю в «Красной гусыне» до апреля, так у меня будет аж тридцать серебрушек — больше половины золотого! Тогда можно и одёжу поприличнее справить, и в город без опаски идти. И на мага, наверное, хватит. А ещё я услышала, что в Марен-Каре ярманки бывают два раза в год — не только осенью, но и весной. То есть попутный обоз точно сыщется, было бы чем заплатить.
Но оставаться тут хотелось не особо. И обидно было, что платят мало, и скучно быть всё время одной. Мне даже стало казаться, что Марка нарочно не даёт мне ни с кем разговаривать. Не потому, что это работе мешает, а чтоб я чего-то не узнала.
Однажды мы с Маркой и Уной пошли на речку, полоскать бельё. Время Марка выбрала несусветное, настолько спозаранку, что даже собаки ещё не брехали, спали. Трава была в росе, дорогу затянул туман, а к реке пробирались мелкими шажками — там пелена была вовсе непроглядной. Но пока отполоскали три здоровенные корзины, пока отжали, встряхнули да сложили, чтоб потом удобно развешивать, наступило настоящее утро. И на дороге от села показалась группка молодых баб — звонкие голоса и смех в утренней тишине разносились далеко… Я было обрадовалась, да зря. Марка тут же засобиралась, причём идти предложила не по дороге, а напрямки, через овраг. Мол, пора, дела ждать не будут.
Я настолько была занята тем, что смотрела под ноги, боялась споткнуться и думала, как бы не уронить корзину и не извалять чистое бельё в пыли, что и не заметила, что путь лежит через кладбище. Может, всё б и проворонила, если б Уна вдруг надрывно не затянула своё: «Ала, Алика, птичка ма-алая…»
Марка начала громко ругаться. Я заозиралась и чуть не выронила бельё — вокруг торчали надгробные камни да вешки. Уна, забрела куда-то в сторону — стояла перед большой грудой камней, пела и раскачивалась, не выпуская корзину из рук. Из груды торчала вешка с дощечкой, на которой чёрными буквами было написано имя. Прищурившись, разобрала — первая и последняя вроде «А». Имя недлинное. Догадка прострелила молнией — неужели там лежит Алика? Неужели песня — не просто так? Или это совпадение?
Ясно, что Марка ничего не скажет. А с Уной не потолкуешь. Только получалось не совсем понятно… Решила спросить у Коржика — вдруг тот что слышал?
Коржик, как по заказу, возник, когда я после обеда пошла рвать к ужину укроп с петрушкой и собирать огурцы.
— Коржик, привет!
— Привет! Ты что сегодня такая добрая, сама здороваешься?
— Да спросить хотела. Ты ж всё тут знаешь. Скажи, кто такая Алика?
— Алика? А зачем тебе?
— Да Уна про неё песню без конца поёт.