Поистине требовались планетарного масштаба причины, чтобы породить к жизни (или к не-умиранию?) два архетипа, два основополагающих мифа XIX столетия. 1816 годом начинался не календарный XIX век. И сдвиги ощущались не только в природе, которая сошла с ума и перепутала зиму с летом. Годом раньше под Ватерлоо пришел конец наполеоновской империи (окончательный конец — после первого поражения Бонапарт, не хуже вампира, ухитрился восстать из гроба). Победоносной Англией правит сумасшедший Георг. Диагноз короля тоже установят задним числом в ХХ веке: порфиризм, генетическое заболевание, некоторые проявления которого (кожная аллергия на дневной свет, непереносимость чеснока, кровавая пена во рту) схожи с симптомами вампиризма. Но так как порфиризм — заболевание редкое, в качестве медицинских обоснований вампиризма предлагались и более распространенные недуги — бешенство, сифилис, чума и туберкулез. Господство Дракулы над волками, чей укус грозит бешенством, и над крысами, разносчиками чумы, — отголосок этих представлений.
Эпизоды, когда чахоточных принимали за вампиров, известны и на исходе XIX века. Уже после выхода в свет всех классических повестей и даже «Дракулы» в газетах писали об американской семье, погибавшей от чахотки: отец уверился, что всему виной умершая первой дочь, разрыл ее могилу, отрубил голову, пробил колом сердце — исполнил, короче говоря, сложный обряд, следуя то ли исконным поверьям, то ли систематизированным массовой литературой «правилам борьбы с вампиром».
Туберкулез, от которого человек чахнет, не теряя аппетита (и ест с жадностью, что весьма ощутимо в большой и бедной семье), горловая чахотка, при которой изо рта идет кровь, — нечто похожее на вампиризм тут имеется, конечно, и все-таки надо изрядно наслушаться россказней о вампирах (и лучше из печати, как-то она убедительнее в конце XIX века, нежели устные побасенки), чтобы с такой уверенностью поставить диагноз. Как мы увидим, когда придет черед говорить о фольклорных истоках легенды, и причины вампиризма, и методы борьбы с ним отнюдь не были окончательно определены даже веками опыта. Понадобились всевозможные средства массовой информации, от газет до стихотворений, от лорда Рутвена до Вампира Варни из журналов за пенни, от Дракулы прозаического до Дракулы кинематографического, чтобы правила игры стали известны всем.
Расхожие представления о вампиризме в основном вторичны, литературны. Фольклорным является только само существование вампиров. Вера в «сильных» мертвецов, которых не берет обычное человеческое оружие и не успокоили обычные человеческие похороны, действительно весьма распространена. Вполне понятно, что орудуют мертвяки под покровом ночи, в той или иной форме отнимают у людей (реже у домашней скотины) жизнь — надо же им как-то поддерживать свое загробное существование. Отнятие жизни проще всего представить себе как отнятие крови, однако в античности эмпусы и ламии норовили не только обескровить, но и лишить мужской силы (семя, как и кровь, отождествляется с жизнью), склонные к абстрактному мышлению китайцы полагали, что опасные существа сосут «энергию», не уточняя состав этой энергии, а с конца XIX века белые люди повсеместно крали у туземцев душу или тень, щелкая фотоаппаратами. Интересно, что Стокер, который так охотно использовал в своем романе наисовременнейшую технику — и поезд как средство передвижения, и фонограф для диктовки дневника, и до безумия нелепые методы переливания крови, — ни словом не упоминает существовавший уже полвека фотоаппарат. Интересно также, что Дракула, не отражавшийся в зеркале и вряд ли способный оставить след на пленке, стал любимым героем кинематографа.
Обратное проникновение легенды о вампирах из литературы в массовое сознание происходило с ошеломительной скоростью. Поистине, «мертвые скачут быстро», как сказано в одной из первых баллад на эту тему, процитированной также и Брэмом Стокером. Особенно быстро скачут они в массовой культуре.
Наиболее устойчивый страх перед вампирами возникает в маленьких, тесно сплоченных группах людей — в глухой малонаселенной деревне на задворках европейской империи, на тропическом острове (на задворках колониальной империи), где все друг другу кузены и кумовья. Восстающий по ночам призрак тревожит родственников и соседей; «своим», а не случайному проезжему, грозит наибольшая опасность. Связано ли это представление с какой-нибудь болезнью, которая вслед за первым заразившимся косит всех, кто с ним соприкоснулся? Или просыпается память о жертвоприношениях, когда покойник высокого ранга прихватывал с собой на тот свет кого-то из близких, что-то из своего добра, а теперь наследников тревожит смутная догадка, что не так уж приятно отцу семейства уступать младшим имущество и власть? В подтверждение этой гипотезы оживают, как правило, «сильные» покойники: на островах — вожди, в деревнях — зажиточные, прижимистые крестьяне, которым было с чем расставаться, и терзают они как раз своих злосчастных жен и отпрысков. В описанных на рубеже XVII и XVIII веков случаях «эпидемии» или «истерии» вампиризма — несколько волн прокатилось по славянской окраине Австро-Венгрии, и именно с них начался литературный интерес к этому сюжету — повторяется довольно устойчивый стереотип: «нехорошо» умерший (самоубийца, жертва насилия, человек, расставшийся с жизнью не в свой час и не приуготовленный) возвращается по ночам, запугивает и убивает прежде всего родичей, затем соседей. Крестьяне борются с ним отнюдь не стародедовскими способами — таких, по-видимому, и не было, пока Стокер не описал их в «Дракуле». То есть была сама собой напрашивавшаяся идея как-то изувечить либо вовсе уничтожить труп или же закрепить его, чтоб не выходил из могилы (прибить колом), но ни разработанных инструкций, ни надежды, что эти методы сработают, у бедняг не было, и они обращались к центральной власти, к оккупационным войскам!