На Западе с самого начала «вампир» понимается также как социальный символ. Один из самых ранних случаев переносного словоупотребления — сравнение продажных судей с вампирами у Голдсмита (благоразумно приписанное проживающему в Лондоне китайскому философу). Накануне Французской революции Вольтер в энциклопедической статье о вампирах относит бездельников-монахов к разряду кровососущих; еще один шаг — и вампирами окажутся король и аристократы, а Карл Маркс, помимо блуждающего по Европе призрака коммунизма, выпустит и вампира — капитал, разумеется. Маркс по праву мог бы считаться переходным звеном между готическими ужасами Байрона и Полидори и профессиональными изделиями Ле Фаню и Брэма Стокера, если б не было более очевидного претендента — автора «Вампира Варни». Этот сложившийся в конце 40-х годов XIX века сериал долгое время приписывали Томасу Престу, затем появились доказательства в пользу авторства Джеймса Малколма Раймера, он же Меррай, имевшего привычку, совсем как вампирша Кармилла у Ле Фаню, придумывать себе анаграмматические псевдонимы. Что Марксовы призраки с вампирами, что выпуски «Варни» ценой в пенни — уже вполне оформившаяся массовая литература, и неточности с авторством тому подтверждение.
Мистификации, подмены и обыгрывания авторского имени, а то и вовсе отказ от авторства следуют за вампирским сюжетом по пятам с тех пор, как этот сюжет из поэзии перекочевал в прозу, то есть начиная уже с Полидори. Полидори не возражал, когда его издатель мистифицировал публику, утверждая, будто «Вампир» написан Байроном, а внутри этой мистификации пряталась другая, весьма для тогдашней публики прозрачная: вампир был списан с Байрона. Портретное сходство лорда Рутвена и скандально знаменитого поэта бросалось в глаза; само имя Рутвена было уже освоенным в литературе псевдонимом Байрона — так нарекла своего былого любовника леди Каролина Лэм в нашумевшем романе «Гленарфон». Не случайным казалось имя Ианфы (Ианты), первой жертвы вампира — имя, много значившее для Шелли и скрепившее его дружбу с Байроном. Первая поэма Шелли, «Королева Маб», родилась как «сновидение Ианты»; Иантой назвал Шелли дочь от первого брака, Ианте (другой или вымышленной) посвятил Байрон «Чайльд-Гарольда».
Одна мистификация опровергала другую. Если «Вампира» написал Байрон, получалось, что он описал самого себя — физического, телесного, но как бы и не себя — реального человека, а себя — персонаж чужой книги или себя — автора известной книги. Выходило громоздко, и Полидори мог надеяться, что читатели, которые в курсе дела — а круг тогда был узкий, — разберутся. Приписав повесть Байрону, Полидори подстраховался на случай, если компания с виллы «Деодати» (какая насмешка! На вилле «Део-дати» — «богом данной» — вызвали к жизни выходцев из ада) припомнит, кем был сочинен вампир, а с помощью стратегически подобранных имен мог, когда понадобится, и оспорить им же самим придуманное авторство Байрона.
Полидори был чувствителен к именам — будешь чувствителен, когда фамилия «Поли-дори», «много-даров», никак не желает оправдываться и к 21 году еще ничего не сделано для бессмертия. И к проблеме авторства он был чувствителен до паранойи, до бреда. Бедный Полидори, кажется, и впрямь опасался, что его уличат в бездарности, в неумении фантазировать и в присвоении чужого сюжета. Мысль странная, особенно по тем временам: даже если набросок Байрона и устное продолжение подсказали идею, из этого вовсе не следовало, что повесть, от начала до конца написанную самим Полидори, следует почтительно вернуть Байрону. Творческие люди дарят друг другу идеи, заимствуют их, воруют — неважно, кто породил, важно кто воспитал, — а уж в начале XIX века в оригинальность сюжета мало верили, и даже очевидный для нас плагиат — до воспроизведения деталей, до почти совпадающих строк — был вполне «законным». Гораздо опаснее был плагиат наоборот, недобросовестное присвоение своему труду известного имени.
Собственно, такой «плагиат наоборот» и совершил Полидори. Байрон во всеуслышанье протестовал и в выражениях, по своему обыкновению, отнюдь не стеснялся. Сбылись опасения Полидори — его таки объявили бездарностью, но не за то, что украл чужой сюжет, а за то, что навязал его другому. «Вампира» Байрон счел недостойным своего таланта и для верности прислал свой фрагмент от 17 июня 1816 года — обычно его публикуют под названием «Огаст Дарвелл» по имени того самого, умершего в конце наброска главного героя. Общего действительно мало за исключением отправной точки: двое англичан — один, который и окажется вампиром, постарше, с ним наивный юноша — путешествуют среди обломков былой славы Греции. И характеры двух вампиров отнюдь не сходны. У Полидори — хладнокровный злодей, человек развратный и намеренно способствующий пороку, вампиризм органичен его античеловеческой природе и никакой тайны, ни личной, ни мистической, за поступками лорда Рутвена не стоит. Он поступает так, потому что он вампир, и этим все сказано. Огаст Дарвелл, напротив, вызывает интерес и сочувствие, его томит неведомая печаль, но симпатии к пороку в нем не замечено. Смерть Огаста загадочна, и мы догадываемся, что на том дело не кончится, но явления вампиризма в этом фрагменте отсутствуют, это уж Полидори пришлось разрабатывать самостоятельно. Как человек становится вампиром? Полидори не предлагает объяснений, а Байрон, уже не раз поминавший вампиров в своих восточных поэмах, придумал бы какую-нибудь причину: укус или иным образом подхваченная на Востоке «болезнь» или же посвящение в какие-то экзотические таинства, переход в другую веру. Единственный намек — принадлежащий Дарвеллу перстень с арабской надписью, который вампир перед «первой смертью» поручил бросить в море. Арабский перстень служил ключом к особой природе Дарвелла.