— Сегодня настал день опустить в могилу тщеславие: я требую упразднить все титулы герцогов, графов, виконтов и маркизов!
Фраза была построена не совсем по-французски, но в тот день она оказалась уместна и снискала огромный успех. Барнав и Лафайет поддержали это предложение; Ноайль и Лепелетье высказались в том же духе, а герцог де Монморанси заметил, что следует предать забвению семейные гербы, и принес в жертву свой золотой гербовый щит с красным крестом, украшенный шестнадцатью лазурными орлятами без ног и клюва.
И тогда, под всеобщие восторженные крики, Национальное собрание приняло указ, навсегда отменявший во Франции наследственное дворянство, а также титулы «ваше высочество» и «ваше превосходительство».
Помимо того, этим же указом гражданам запрещалось брать себе какое-либо иное имя, кроме семейного.
Так что с этого времени не было больше графа де Мирабо и маркиза де Лафайета, а были всего лишь г-н Рикети и г-н Мотье.
Именно тогда Камиль Демулен, причислив короля к разряду обычных граждан, назвал его г-ном Капетом.
Любопытно, что интересы этой знати, которая сама отказалась от своих титулов, отстаивал один лишь аббат Мори, сын сапожника.
Заметим, что, отменив наследственность чести, Национальное собрание отменило одновременно и наследственность стыда: знатность отца не приносила более чести сыну, но и казнь преступника не пятнала более его семью.
Тем временем федеративное движение набирало силу.
Возможно, ничто и никогда не проникало в недра Франции глубже, чем этот призыв Парижа, обращенный к провинции.
Якобинцы, имеются в виду первые якобинцы, — позднее, когда мы откроем двери политических клубов, чтобы впустить туда наших читателей, мы скажем, в чем состояло различие между первыми и вторыми якобинцами, — так вот, якобинцы говорили:
— Праздник Федерации укрепит королевскую власть во Франции.
Роялисты же заявляли:
— Приводить эти грубые толпы в Париж в высшей степени неблагоразумно. Это чревато страшными драками, грабежами, побоищами и поджогами.
Между тем и роялисты, и якобинцы были слепцами!.. Они не видели того, что происходило в действительности, а тем более того, что должно было произойти.
Одни надеялись, что наплыв людей будет менее значительным, чем все говорили: день празднества был весьма близок, а некоторые департаменты находились очень далеко. Как смогут эти бедные люди проделать пешком подобное расстояние?
Другие не взяли в расчет энтузиазма, того энтузиазма, который, подобно вере, сдвигает горы; бремя путевых издержек было возложено на местные власти, люди устраивали складчину, богатые платили за бедных, многие отдавали все, что у них было: хлеб, деньги, одежду; все двери стояли нараспашку, гостеприимство превращало каждый дом в бесплатную гостиницу, вся Франция стала не чем иным, как одной семьей; никогда крестовый поход одиннадцатого или двенадцатого веков не являл собой подобного зрелища, даже в то время, когда принцесса Анна Комнина говорила: «Неужто Запад сорвался с места, чтобы ринуться на Восток?!»
Люди шли под прекрасным летним солнцем, шли без передышки, мужчины несли на руках детей, юноши поддерживали стариков; каждый принимал участие в грандиозном совместном пении, позволявшем не считаться с дорожной усталостью; все распевали:
Первые волны этого огромного людского прилива начали биться о стены Парижа в то время, когда стало ясно, что пространство, которое должно было вместить пришедших, еще никоим образом не было подготовлено.
Трудиться туда отправили тысячу двести рабочих.
Дело происходило 7 июля, а праздник был назначен на 14 июля; чтобы выполнить поставленную перед ними задачу, такому количеству рабочих понадобилось бы более трех лет.
Сделать это за оставшееся время было невозможно, однако Париж, этот великий творец света, заявил: «Я хочу, чтобы так стало», и так стало.
В течение семи дней Марсово поле — в том виде, какой оно имеет сегодня, с его выровненной ареной и окружающими ее склонами — в течение семи дней, повторяю, Марсово поле было подготовлено для проведения праздника Федерации.