Все население Парижа принялось за работу — от детей до стариков, от актеров до священников, от куртизанок до матерей семейства; представители всех классов общества, за исключением нескольких недовольных аристократов, слились в безграничной любви к родине, в святой общности чувств.
Праздник Федерации, который должен был, по мнению одних, укрепить королевскую власть в провинциях, а по мнению других, нарушить порядок в Париже, сплотил французскую нацию. Присоединяясь к этому великому целому, каждый осознавал себя его частицей; даже самые боязливые умы осознавали, что человеком является тот, кто желает им быть, и все дело заключается лишь в этом желании.
Более передовые умы видели в этом празднестве 14 июля нечто большее: они видели, что это протестное выступление не только одного народа, но и всех народов. Каждая страна была представлена на нем каким-нибудь изгнанником, и в тот момент, когда руки Лафайета, героя этого дня, были зацелованы не только губами его соотечественников, но одновременно и австрийскими, английскими и прусскими губами, государи, изгнавшие этих людей, втайне замышляли объявить нам войну.
В этот самый момент император Леопольд претворял данный замысел в реальность. Благодаря прямым переговорам с королем Пруссии и по соглашению с Англией и Голландией он без всяких дипломатических проволочек созвал конгресс в Рейхенбахе.
Внутри Франции, как мы видели, королевский двор занимался подкупом: он подкупил Мирабо и Сиейеса, а через них и Клуб 89 года. После обнародования Красной книги и ее издания король получил цивильный лист в двадцать пять миллионов, а королеве была установлена вдовья доля в размере четырех миллионов.
Наконец великий день настал; к этому времени все депутации прибыли в Париж.
Вся Франция откликнулась на призыв столицы.
На протяжении двух предыдущих недель погода была ненастной, землекопов заливали потоки воды, однако люди продолжали работать; 14 июля небо оставалось таким же дождливым, как и 13-го; ежеминутно проносились резкие порывы ветра, ежеминутно на головы людей обрушивались настоящие потоки дождя, и казалось, что Бог желает увидеть, до каких пределов может дойти терпение народа, а точнее, его упорство.
— А небо-то — аристократ! — весело говорили все.
И эта неослабная веселость помогала не считаться ни с какими трудностями, даже с дождем, вызывающим у французов такую неприязнь, что это побудило Петиона сказать: «Идет дождь, сегодня ничего не будет».
Невероятно, что французы способны работать с такой веселостью.
Сто шестьдесят тысяч людей могли рассесться на возвышениях Марсова поля, сто пятьдесят тысяч оставались на ногах, пятьдесят тысяч шествовали по самому полю и двести тысяч наблюдали за происходящим, расположившись, словно в амфитеатре, на склонах холмов Шайо и Пасси.
Встреча федератов происходила возле снесенной Бастилии. Дождь, как мы уже говорили, лил как из ведра, все промокли и многие умирали с голоду.
Они начали кричать:
— Хлеба! Вина!
Тотчас же все двери распахнулись, пропуская женщин с корзинами, полными еды, а из окон стали на веревках спускать бутылки и окорока.
Каждый смог выпить стакан вина и слегка закусить.
Наконец, все двинулись в сторону Марсова поля.
Посреди только что выровненной арены высился алтарь Отечества.
Перед Военной школой были в виде амфитеатра установлены скамьи, на которых предстояло сидеть королю и депутатам Национального собрания.
Народ, естественно, прибыл на Марсово поле раньше короля; по-прежнему лил дождь, и с этим дождем, способным расстроить праздник, следовало как-то бороться; это удалось сделать с помощью танцев и пения. Началась грандиозная фарандола, к которой непрерывно, по мере того как прибывали федераты, присоединялись все новые кольца.
Каждое кольцо составляли посланцы того или другого департамента, каждый круг — посланцы той или другой провинции.
Внезапно наступила полная тишина и танцы прекратились: прибыли король и королева.
Король вместе с депутатами Национального собрания расположился на скамьях, воздвигнутых для обеих верховных властей.
Королева заняла место на трибуне, куда за ней последовали несколько придворных, которые пережили горести и остались верны надежде.
Лафайет, сидя верхом на своей белой лошади, подъезжает к подножию трона, спешивается и выслушивает приказы короля.