— Но, генерал, — запинаясь, произнес г-н де Вилькье, — уверяю вас, что эти люди заслуживают полного доверия.
— Возможно, они заслуживают вашего доверия, — ответил Лафайет, — но в любом случае не могут рассчитывать на мое. Впрочем, сударь, — продолжал генерал, — хорошенько подумайте о том, что произошло, и, если по вашей вине нечто подобное случится в будущем, я заявлю Национальному собранию, что не ручаюсь более за безопасность короля.
— И все же, сударь, — попытался возразить г-н де Вилькье, — поскольку первый дворянин королевских покоев ответственен…
— Ответственен?! — прервал его Лафайет. — Но, любезный сударь, если с королем что-нибудь случится, нация будет винить за это не вас, ибо она даже не знает о вашем существовании. В любом случае, если те, кто служит в дворцовых покоях, ответственны за жизнь короля, то надо выгнать вас и всех аристократов и поставить на ваше место друзей свободы и Революции.
На другой день генерал обнародовал следующее распоряжение:
«Главнокомандующий полагает своим долгом уведомить парижскую армию о том, что он получил от короля приказ, запрещающий впредь впускать в дворцовые покои людей, которые осмелились вчера встать между королем и национальной гвардией, при том что кое-кто из них, несомненно, был проникнут искренним рвением, но большая часть — рвением крайне подозрительным.
Главнокомандующий, в соответствии с приказом короля, предписал лицам, руководящим дворцовыми слугами, принять меры к тому, чтобы не допускать впредь подобное неприличие.
Конституционный король должен и желает быть окруженным исключительно солдатами свободы.
Тех, у кого в руках окажется оружие, которое было отнято у людей, пробравшихся вчера во дворец, просят принести его в Ратушу прокурору-синдику Коммуны».
Этот заговор наделал много шума, куда больше, несомненно, чем он того заслуживал, и получил название заговора рыцарей кинжала, поскольку, как уверяют, под полами одежды у всех заговорщиков были обнаружены кинжалы сходной формы.
Прюдом в своей книге о Революции приводит рисунок этого оружия с помещенной на нем надписью.
Национальное собрание было занято дискуссией по поводу закона об эмиграции, когда раздался сигнал сбора. Однако это было настолько привычно, что депутаты никоим образом не встревожились и продолжили дискуссию.
Как нам уже известно, Мирабо, защищая право принцесс уехать из Франции, заранее записался в число ораторов, выступающих против закона об эмиграции. Так что в этот день подняться на трибуну Мирабо убеждали как его сторонники, так и его противники: одни желали ему славы, другие — гибели.
Менее чем за полчаса он получил шесть записок, в которых к нему обращались с требованием огласить все его принципы. Шли разговоры о том, что он стоял за отъезд короля и сам подготовил план этого отъезда.
Этим планом его попрекали каждую минуту. Согласно данному плану, король, выехав из Парижа и направившись к границе, должен был застать там французскую армию, собранную заботами г-на де Буйе. Отменив конституцию 1791 года, он после этого дарует новую конституцию, основы которой установит Мирабо. Будут созваны новые Генеральные штаты, и Мирабо объявят первым министром.
Приводили даже собственные слова Мирабо.
— Пусть уезжают, — говорил он, — ну а я останусь в Париже, чтобы открыть им путь, если они сдержат свою клятву.
— А если они не сдержат ее, — поинтересовался один из его друзей, — что вы сделаете тогда?
— Тогда я влуплю им республику!
Видя, что на этот раз момент и в самом деле настал, Мирабо поднялся на трибуну и прочитал одну страницу из письма, которое он за восемь лет до этого написал королю Пруссии по поводу свободы эмиграции.
Затем он потребовал, чтобы Собрание заявило о своем нежелании заслушивать проект закона и перешло к повестке дня.
— Народное собрание Афин, — заявил он, — не пожелало ознакомиться с замыслом, о котором Аристид сказал: «Он полезен, но несправедлив». А вот вы подобный проект заслушали. Однако волнение, поднявшееся после этого в зале, свидетельствует о том, что в вопросах нравственности вы такие же хорошие судьи, как и Аристид.