Жестокость предложенного проекта доказывает, что любой закон об эмиграции неисполним… (Ропот в зале.) Я требую, чтобы меня выслушали. Если возникают обстоятельства, в которых полицейские меры становятся неизбежными, даже вопреки принятым законам, то это является правонарушением, вызванным необходимостью; однако имеется огромное различие между полицейской мерой и законом.
Я отвергаю даже мысль о том, что данный проект может быть поставлен на обсуждение, и заявляю, что буду считать себя освобожденным от всякой клятвы верности по отношению к тем, кому достанет бесстыдства назначить комиссию с диктаторскими полномочиями. (Аплодисменты.)
Популярность, которой я домогался… (Ропот на скамьях крайне левых.)
Популярность, которой я имел честь пользоваться, как и любой другой, это не слабая тростинка; я хочу укоренить ее в почве на незыблемых основах разума и свободы. (Аплодисменты.) И если вы примете закон против эмиграции, то, клянусь, я никогда не буду ему подчиняться!
И Мирабо, на протяжении долгого времени подвергавшийся, как мы уже говорили, оскорблениям, угрозам и провокациям, Мирабо, который, опуская руку на сердце, чтобы найти там совесть, находил на ее месте кошелек, Мирабо вернулся к себе совершенно разбитый.
И в самом деле, слова «Я произнес свой смертный приговор, они убьют меня», с которыми он обратился к своей сестре, вовсе не были выражением пустого страха: те, кто любил его, смутно ощущали, что его жизнь находится в опасности; когда он покидал Париж, чтобы отправиться за город, или когда он отваживался прогуливаться по улицам в ночное время, его всегда сопровождал племянник, имея при себе оружие.
Считалось, что два или три раза поданный ему кофе был отравленным, судя по вкусу, который он ощутил; наконец он получил письмо, в котором ему недвусмысленно угрожали убийством.
Вопрос о яде по-прежнему остается неясным, и ниже мы приведем те доводы, какие принято выдвигать за и против этого предположения.
Однако, по нашему мнению, убил Мирабо сам Мирабо: его убило разочарование.
Подобно Энею, он хотел спасти своих богов — королевскую власть и свободу, однако это было невозможно: королевская власть была в подобный момент чересчур тяжелой ношей, и он изнемог под ее бременем.
И потому, убедившись в невозможности исполнить свою задачу, он понял, что лучший выход для него — это довести себя работой до смерти.
Для политических деятелей правильно жить — это еще не все, надо уметь правильно умереть, умереть вовремя, не прозевать свою смерть.
Даже самого хорошего актера освищут, если он прозевает свой выход.
Посмотрите на Августа, одного из величайших политических деятелей и, следовательно, одного из величайших актеров, которые когда-либо существовали.
— Хорошо ли я сыграл свою роль в комедии жизни? — спросил он, лежа на смертном одре.
— Да, — ответили присутствующие.
— Тогда рукоплещите и кричите браво. (Plaudite, cives.[5])
Так что сценический выход Августа был прекрасен, и в этом причина того, что ему рукоплещут до сих пор.
Редко случается, чтобы человек гениальный или остроумный умер скверно: его смерть — это дело всей его жизни.
Впрочем, Мирабо полагал себя отравленным, а поскольку эпоха была весьма подходящей для того, чтобы умереть, и полпути уже было проделано, речь шла лишь о том, чтобы оказать помощь яду.
И он думал об этом вполне серьезно.
VIII
15 марта. — Слепец, который метит в вожаки. — Мирабо и Кабанис. — Толпа. — Господин Фрошо. — Замечание по поводу Питта. — Ламарк. — Тейш. — Луч солнца. — Последняя беседа. — Половина девятого вечера. — Высказывание Робеспьера. — Морне. — «Великим людям от благодарного Отечества». — Мирабо в оценках современников.
У Мирабо были две страсти: женщины и цветы.
Пятнадцатого марта он провел в окружении женщин и цветов разгульную ночь, одну из тех ночей, какие позволены человеку молодому, но противопоказаны людям в возрасте Мирабо, одну из тех ночей, какие разрушают самое могучее здоровье и усиливают болезни.
А Мирабо еще в 1788 году заболел страшной болезнью; сам он называл ее холерой, и в течение двух дней у него выпустили тогда двадцать два тазика крови. По его собственным словам, «то время стало для него переходом из лета в осень».