В 1789 году его здоровье снова пострадало; в момент открытия Национального собрания он заболел желтухой, которая в конце концов прошла, но за которой последовал целый ряд недомоганий, оставленных им без внимания.
В зале Национального собрания его нередко видели заседающим с повязкой на глазах, поскольку он страдал хроническим конъюнктивитом.
— Посмотрите на этого слепца, который метит в вожаки, — говорили его враги.
Кроме того, ослабели его внутренние органы, он испытывал неясные боли в животе, временами у него опухали ноги, а руки и грудь страдали от блуждающего ревматизма; все части его тела приобрели повышенную чувствительность, а точнее сказать, раздражимость; его мышцы, по словам Кабаниса, по-прежнему были мышцами Геркулеса, но нервы стали, как у хрупкой истеричной женщины.
У него появился еще один странный симптом: его вьющиеся волосы, почти курчавые, когда здоровье его было в порядке, сделались больными и распрямились от корней до самых кончиков; когда Кабанис приходил осматривать Мирабо, то первое, о чем он спрашивал камердинера, это не как себя чувствует Мирабо, а как ведут себя его волосы.
У него всегда было предчувствие, что жизнь его будет короткой. «Я уже преодолел более половины своего жизненного пути», — писал он Софи, находясь в Венсене.
По мере того как тело Мирабо приходило в упадок, душа его приобретала отпечаток той страдальческой удрученности, какая поражает сильных людей, когда они чувствуют, что слабеют, и он просил всех своих друзей сочинять ему эпитафии.
— Это Смерть обнимает Весну, — сказал он однажды, обнимая третью дочь г-жи дю Сайян.
Двадцать седьмого марта, когда он находился в своем сельском доме недалеко от Аржантёя, его схватили колики, сопровождавшиеся холодным потом и страшной тревогой, которую усиливала его удаленность от всякой врачебной помощи.
Двадцать восьмого марта, с печатью смерти на лице, он вернулся в Национальное собрание, и все увидели в его чертах следы тигриных когтей, которые заранее метят человека, обреченного на могилу.
Депутаты спорили в тот день об угольных шахтах, и по этому вопросу, в связи с которым Мирабо уже выступал 21 марта, он брал слово, а точнее, бросался в атаку пять раз, отстаивая права собственников.
Его последняя атака обеспечила ему победу, но он пал на поле боя.
Выйдя из зала заседаний Национального собрания, он встретил на террасе Фельянов молодого врача по имени Лашез, друга Кабаниса.
Заметив Мирабо, врач подошел к нему и, видя те губительные последствия, какие ночь страданий и день борьбы оставили на его лице, промолвил:
— Вы убиваете себя!
— Ах, мой дорогой, — ответил ему Мирабо, — убивать себя понемногу каждый день, это и есть моя жизнь; к тому же разве можно было уделить меньше сил этому делу, ведь речь шла о справедливости и дружбе.
И в самом деле, его друг, граф де Ла Марк, тот, что служил посредником между ним и королевской властью, имел весьма большие интересы в Анзенских угольных шахтах.
Возле Мирабо собралась большая толпа, как это случалось всегда, как только он появлялся на публике; одни подавали ему жалобы, другие просили его уделить им несколько минут для разговора.
— Вызволите меня отсюда, — обратился он к Лашезу, — и, если у вас нет никаких обязательств на этот день, проведите его со мной в Аржантёе.
Мирабо провел в Аржантёе остаток воскресного дня, а в понедельник утром, поскольку состояние его здоровья ухудшилось, он вернулся в Париж, встретившись по дороге с Кабанисом, ехавшим к нему в Аржантёй.
Ванна, которую Мирабо принял, приехав в свой особняк на улице Шоссе-д'Антен, незадолго до этого купленный им у Тальма́, принесла определенное облегчение его изношенному организму; тотчас же ему понадобилось выйти из дома, и он настроился провести вечер в театре Итальянской комедии.
Однако там его беспокойство и боли усилились, и, поддерживаемый Лашезом, он с трудом вышел из ложи, а затем спустился вниз, однако кучер, которому было велено ждать его у выхода в десять часов вечера, на условленном месте еще не появился.
Так что Мирабо пришлось тащиться до дома пешком.
На каждом шагу он останавливался, прерывисто дыша и с трудом переводя дух; казалось, что он вот-вот задохнется.
Об этом известили Кабаниса; он тотчас же примчался и застал больного в состоянии, близком к удушью: от застоя крови в легких лицо у него распухло.