«Маркиз де Фаврас был арестован вместе с супругой за то, что замыслил поднять на бунт тридцать тысяч человек, которым поручалось убить г-на де Лафайета и мэра Парижа, а затем отрезать подвоз продовольствия в город. Во главе заговора стоял Месье, брат короля.
Никакого Барро, по всей вероятности, не существовало, но попробуй докажи, что такого человека на свете никогда не было! В итоге за одни сутки обвинение против графа Прованского приобрело такую важность, что граф Прованский счел своим долгом отправиться в Ратушу и прилюдно отрекся там от маркиза де Фавраса, сделав это примерно в тех же самых выражениях, в каких он уже отрекся от него в присутствии своих друзей и родственников.
Такое смирение графа Прованского подкупило народ, встретивший его запирательство бешеными аплодисментами.
То, что во власть народу отдали знать, было уже немалой победой, и он еще не требовал принцев крови.
И тогда граф Прованский, целый и невредимый, и не опасавшийся более за себя, попытался проявить великодушие: он попросил пощадить тех, кто оскорбил его. Однако с тем же единодушием, с каким они рукоплескали принцу, горожане завопили:
— Никакой пощады! Никакой пощады!
Граф Прованский с триумфом возвратился в Люксембургский дворец; триумф графа Прованского означал осуждение Фавраса.
Судебный процесс, прерванный на короткое время, возобновился с беспримерной активностью, и 19 февраля 1790 года Фаврас предстал перед судьями.
Войдя в зал, г-н де Фаврас должен был по поведению суда, а главное, по поведению присутствующих понять, что он осужден заранее; тем не менее, невозможно было сохранять хладнокровие и уверенность в большей степени, чем это делал г-н де Фаврас. Он ясно и вежливо отвечал на поставленные ему вопросы и настоятельно просил устроить ему очную ставку с теми, кто его обвинял. Это было его право, однако он неизменно получал отказ.
Но это еще не все: выслушав свидетелей обвинения, суд отказался выслушать свидетелей защиты.
Этот отказ вызвал лишь презрительную улыбку на надменных губах обвиняемого.
— Я полагал, что меня судит Шатле, — заявил он, — но ошибался: меня явно судит испанская инквизиция!
Единственная улика против маркиза де Фавраса представляла собой письмо некоего г-на де Фуко, который спрашивал его:
«Где находятся Ваши войска? С какой стороны они войдут в Париж? Я хотел бы служить в них».
Одного заседания суда оказалось достаточно, чтобы довести рассмотрение дела до конца; Фаврас предстал перед судьями в девять часов утра, а уже на другое утро, в десять часов, выслушал оглашение своего приговора.
Он был приговорен к публичному покаянию перед собором Парижской Богоматери, а затем к казни через повешение на Гревской площади.
Маркиз выслушал приговор, сохраняя полнейшее спокойствие, хотя в этом приговоре было страшное для дворянина слово «повешение»!
— Ах, сударь, — промолвил он, обращаясь к докладчику суда, — мне искренне жаль вас, ведь вы вынуждены осуждать человека, основываясь на подобных доказательствах!
В ответ на его слова докладчик произнес:
— Как вы знаете, сударь, у вас не остается теперь других утешений, кроме тех, что дает религия.
— Вы ошибаетесь, сударь, — возразил осужденный, — у меня есть еще и те утешения, что дает моя чистая совесть.
Впрочем, время, которому предстояло пройти между вынесением приговора и его исполнением, было коротким. Для чиновников Шатле речь шла о том, чтобы вернуть себе утраченную популярность, и, поскольку Фаврас был осужден, казнить его следовало как можно быстрее.
К тому же народ не был расположен целую ночь ждать исполнения приговора, ибо он слишком хорошо знал, что можно сделать в течение одной ночи.
И потому казнь была назначена на тот же день.
Новость, следует признать, вызвала великую радость в Париже. Казалось, что речь шла о какой-то победе.
По улицам бродили люди, просившие у прохожих денег на выпивку.
— А по какому поводу? — интересовались прохожие.
— По поводу казни маркиза де Фавраса.
В три часа пополудни виселица была установлена, и позорная телега уже ожидала у ворот Шатле осужденного.
Маркиз поднялся в нее в одной рубахе, с непокрытой головой и босой. В руках он держал свечу из желтого воска, а на шею ему уже была накинута веревка, с помощью которой его должны были повесить.