Сен-Жюст жил на улице Святой Анны, в меблированных комнатах; беседуя о событиях, которые должны были совершиться на следующий день, они подошли к дверям гостиницы. Робеспьер не имел никакого желания спать; он не торопился уйти и вновь оказаться наедине с самим собой, ибо страшился увидеть себя в зеркале собственных мыслей; он поднялся к Сен-Жюсту. Сент-Жюст был намного убежденнее Робеспьера, и потому он твердым шагом шел по пути, на который его спутник вступил шаткой походкой. Едва поднявшись к себе, он, уступая усталости, сбросил с себя одежду и приготовился лечь в постель.
— Что ты делаешь? — спросил его Робеспьер.
— Ну ты же видишь: ложусь спать.
— Неужели ты намереваешься спать в подобную ночь?! — воскликнул Робеспьер. — Разве ты не слышишь набат, разве ты не знаешь, что эта ночь, возможно, станет последней ночью для тысяч людей?
— Увы, да! — зевая, ответил Сен-Жюст. — Все это я знаю; резня будет, возможно, этой ночью и наверняка завтра. Мне хотелось бы быть достаточно сильным для того, чтобы ослабить содрогания общества, мечущегося между свободой и смертью, но кто я такой? Пылинка. Да и, в конце концов, те, кого умертвят, не сторонники наших идей. Спокойной ночи.
И он уснул.
Прошла ночь. Проснувшись, Сен-Жюст с удивлением увидел, что у окна, прислонившись лбом к стеклу, стоит человек; человек этот наблюдал первые проблески света на небе и прислушивался к первым дневным звукам на улице.
Сен-Жюст приподнялся в постели и узнал Робеспьера.
— Что ты здесь делаешь и почему вернулся в такую рань? — спросил он его.
— А я и не возвращался, благо такой нужды у меня не было, — ответил Робеспьер, хмуря брови над своими светло-голубыми глазами, — я ведь не покидал эту комнату.
— Как?! Ты не ложился?! — воскликнул Сен-Жюст.
— А зачем?
— Ну, чтобы поспать.
— Спать, — прошептал Робеспьер, — спать в то время, когда сотни убийц готовятся убить тысячи жертв, когда кровь, чистая и нечистая, потечет, словно вода, в сточные канавы! О, нет, нет, — продолжал он с улыбкой, затрагивавшей лишь мышцы губ и не охватывавшей мышцы лица, — нет, я не ложился, я оставался на ногах, у меня не хватило духу уснуть; а вот Дантон, я уверен, спал.
Робеспьер был прав: убийцы бодрствовали, и вскоре на улицах Парижа должна была политься, словно вода, кровь.
Не имея возможности проследить за этими ручьями крови везде, где они текли, скажем, по крайней мере, о том, как пролились ее первые капли.
В этом состояла суть дела; на сей раз требовался не успешный конец, а успешное начало.
Все знают, что если массовые убийства начались, то есть только одна трудность — остановить их.
Как вы помните, выше мы говорили о сцене, разыгравшейся 1 сентября на Гревской площади, когда народ хотел разорвать на клочки вора, выставленного к позорному столбу и кричавшего «Да здравствует король!».
Второго сентября все увидели его смерть, но не вкусили его крови. Как только он был казнен на гильотине, все принялись сожалеть о том, что не растерзали его; это стало бы стаканом полынной водки, который разжег бы аппетит палачей.
Требовалось нечто другое, нечто кажущееся стихийным, нечто вроде одного из тех страшных приступов ярости, какие внезапно охватывают толпу и океан.
Тем временем все разыскивали своих близких, высвобождая из тюрем друзей и тех, за кого просили знакомые; Дантон избавил от смерти многих, также поступили Робеспьер и Тальен и даже Марат спас какого-то человека.
Через некоторое время после сентябрьских событий один из убийц пришел к нему сознаться, что спас аристократа.
— Увы! — ответил ему Марат. — Признаться, я столь же виновен, как и ты, ведь у меня достало малодушия спасти священника.
Наутро после той ночи, которую Робеспьер провел у Сен-Жюста, Законодательное собрание открыло свое заседание в девять часов, как обычно, и, сразу после его начала, Тюрио внес предложение, подсказанное ему, вероятно, Дантоном.
Оно заключалось в том, чтобы довести число членов общего совета Коммуны до трехсот, дабы иметь возможность сохранить прежних, состоявших в нем со дня его основания, то есть с 10 августа, и получить новых, избранных секциями в соответствии с указом Законодательного собрания.
Вот в чем состояла видимая сторона этого замысла, на которую опирался Тюрио:
удостоверить в глазах всей Франции значимость столицы, которая, будучи мозгом королевства, должна иметь наряду с возможностью строить великие замыслы еще и силу их защищать.