Это сильно поощряло его, и он повсюду вел такие разговоры:
— Мария Антуанетта строила из себя гордячку, но я заставил ее присмиреть! Ее дочка и Елизавета поневоле делают передо мной реверанс: дверь такая низкая, что им приходится кланяться мне, чтобы пройти. Каждый раз я пускаю в лицо Елизавете клуб дыма из моей трубки.
Не так давно она спросила у наших комиссаров: «Почему Роше все время курит?» — «Очевидно, ему это нравится», — ответили они.
Что же касается Симона, сапожника и муниципала, то он был одним из шести комиссаров, которым было поручено наблюдать за строительными работами и расходами в Тампле; он воспользовался этим обстоятельством для того, чтобы обосноваться там на постоянной основе.
Он был достойной парой Роше в отношении наглости, а позднее стал его учителем по части жестокости. Когда он поднимался в покои узников и они просили его что-нибудь принести, он говорил:
— Клери, спроси у Капета, все ли это, что ему нужно, ведь я не намерен ради него снова бегать по лестницам!
Чтобы обучить юного принца счету, Клери изготовил таблицу умножения; при помощи этой таблицы королева стала давать ребенку уроки арифметики; между тем один из муниципалов вообразил, что она обучает сына изъясняться с помощью шифра и порвал таблицу.
То же самое произошло с вышивками, над которыми работали королева и принцессы.
Когда несколько вышивок для спинок стульев были готовы, королева поручила Клери переслать их герцогине де Серан, однако муниципалы воспротивились этому, вообразив, что вышитые рисунки представляют собой тайнопись, предназначенную для сношений с внешним миром; в итоге они получили приказ, запрещавший выносить из башни Тампля рукоделия принцесс.
Как-то раз, глядя как мимо него проходит королевская семья, один из муниципалов во всеуслышание произнес:
— Клянусь, если палач не гильотинирует эту проклятую семейку, я сделаю это собственными руками!
Однажды часовой написал на внутренней стороне двери королевской спальни:
«Гильотина работает постоянно и ждет тирана Людовика XVI».
Пример был подхвачен, и вскоре все стены в Тампле, особенно на лестнице, по которой поднимались и спускались члены королевской семьи, оказались испещрены надписями вроде таких:
«Госпожа Вето у нас попляшет!»
«Уж мы сумеем посадить жирного борова на диету!»
«Долой красную ленту!»
«Пора передушить волчат!»
Имелись и другие надписи, проиллюстрированные, как говорят в наше время; рисунки изображали человека на виселице, под ногами которого были написаны слова: «Людовик принимает воздушную ванну», или человека в ожидании удара гильотины, с подписью: «Людовик харкает в мешок».
Так что короткие прогулки, разрешенные королевской семье, превратились в пытку, и король предпочел бы остаться в своих покоях, но, ссылаясь на необходимость удостоверить его личность, узника принуждали спускаться во двор и прогуливаться там.
С другой стороны, в возмещение всех этих оскорблений король встречал порой и свидетельства преданности и приязни.
Каждый день, когда наступал час его прогулки, большое число подданных, оставшихся верными монархии, выстраивались у своих окон единственно для того, чтобы увидеть, как прогуливается король.
Однажды какой-то часовой нес, как обычно, караул у дверей королевы; это был житель предместья, одетый опрятно, хотя и бедно. Клери, который был в передней комнате один, читал, и часовой смотрел на него с пристальным вниманием.
Спустя какое-то время Клери встает и хочет выйти; часовой берет на караул, а затем тихо и дрожащим голосом произносит:
— Вам запрещено выходить!
— Почему? — спрашивает Клери.
— Инструкция предписывает мне не спускать с вас глаз.
— С меня?! — восклицает Клери. — Должно быть, вы ошибаетесь.
— Разве вы не король?
— Так вы не знаете короля в лицо?
— Я никогда не видел его, сударь, и, признаться, предпочел бы увидеть его не здесь.
— Говорите тише! — шепнул Клери. — Сейчас я войду в эту комнату, оставив дверь приоткрытой, и вы увидите короля: он сидит у окна и читает.
Клери вошел и рассказал королю о своем разговоре с часовым. И тогда король встал и прошелся из одной комнаты в другую, чтобы славный малый вволю на него насмотрелся.
Не сомневаясь, что именно ради него король так побеспокоился, часовой сказал Клери, когда тот вернулся к нему: