После этого узники разместились по-новому.
Королева взяла сына в свою комнату, а в другую, к принцессе Елизавете, переселила дочь.
Эти комнаты разделялись чем-то вроде кабинета, где постоянно находились муниципал и часовой.
Для короля стали готовить новое помещение, но, поскольку в этом помещении он должен был быть оторван от королевы, позвали архитектора.
Этим архитектором был прославленный патриот Паллуа, который не только разрушил Бастилию, но еще и торговал ее камнями, продавая их обтесанными во всех видах.
Король изъявил желание остаться жить в той комнате, где он находился; однако метр Паллуа не был человеком, способным брать в расчет желания короля; он ответил, что получает приказы только от Коммуны и делает лишь то, что она ему приказывает.
Вот каков был распорядок дня: утром королева давала уроки истории дофину и заставляла его учить наизусть стихи лучших поэтов; затем все поднимались в комнату короля и там завтракали; после завтрака король раскладывал на столе карту и занимался географией с юным принцем; затем все спускались в сад, поскольку для здоровья дофина были необходимы прогулки; затем возвращались к себе, дофин занимался арифметикой, после чего наступал час обеда; спать ложились рано, по крайней мере дети, ибо нередко королева и принцесса Елизавета сидели допоздна, вместе или врозь, душою и глазами прильнув к какой-нибудь вероучительной книге.
В первые дни король сопровождал своего сына в этих прогулках по саду Тюильри, но в конце концов был вынужден отказаться от этого развлечения из-за оскорблений, которые он получал от садовых сторожей.
В день Святого Людовика под окном короля распевали «Дело пойдет!».
Утром того же дня король узнал, что г-н де Лафайет покинул Францию. Позднее мы увидим, почему и в связи с чем у короля возникли сомнения в достоверности этого известия; однако вечером Манюэль подтвердил ему данную новость, принеся принцессе Елизавете письмо от ее теток, помеченное Римом.
Это было последнее письмо, которое королевская семья получила из-за границы.
Мало того что Людовика XVI не величали более титулом короля, мало того что его не называли более ни государем, ни его величеством — в его присутствии муниципалы нарочито садились и не обнажали голову. Король воспринимал все эти обиды с терпением, похожим на душевную вялость. Лишь в один из дней, а точнее, в одну из ночей, он выглядел взволнованным, чуть ли не огорченным.
Это было 24 августа, между полночью и часом ночи; несколько муниципалов вошли без доклада в комнату короля и приблизились к его постели; при виде этих людей камердинер бросается к ним.
— Что вам угодно, господа? — спрашивает он.
— В силу постановления Коммуны, — говорит один из них, — мы явились осмотреть эту комнату и забрать оружие, которое может здесь находиться.
— У меня нет оружия, — произносит король.
Муниципалы все обыскали и, в самом деле, ничего не нашли.
— Ладно, — сказали они, — довольно. Но, когда узник вошел в Тампль, у него была шпага; отдайте-ка ее нам.
Король повернулся к камердинеру и приказал ему принести шпагу.
На другой день король, как всегда молчаливый, дал знать, настолько тяжелым было для него это оскорбление; из всех оскорблений, нанесенных ему к этому времени, оно ранило его сильнее всего, и потому в тот же день он велел камердинеру написать Петиону, дабы известить его о том, что произошло ночью, и потребовать у него, чтобы были, наконец, установлены правила, в соответствии с которыми ему будут передавать указы Коммуны.
Петион не дал никакого ответа на это письмо.
То, что у короля забрали шпагу, внушило острое беспокойство королевской семье; в головах узников тотчас же возник страх ночного убийства. Страх этот стал казаться достаточно обоснованным, когда в тот же вечер появился новый муниципал, человек высокого роста, с мрачным и смуглым лицом, который вошел в комнату и, поигрывая в руках дубинкой, сказал:
— Я пришел провести здесь обыск; никто не знает, что может случиться. Я муниципал и хочу быть уверенным, что у этого господина нет никакой возможности бежать отсюда.
Произнося слово «господин», он концом своей палки указал на короля, который незадолго до этого лег в постель.
К муниципалу подошел камердинер.
— Сударь, — произнес он, — ваши сослуживцы уже проводили подобный обыск прошлой ночью, и король соблаговолил стерпеть его.