Скажем о том, что произошло в Париже и на границе за те девятнадцать дней, пока мы находились взаперти в Тампле вместе с королем и королевской семьей.
Прежде всего, организовалась Коммуна; завладев во время урагана браздами правления, она решила не отдавать их Законодательному собранию, пусть даже, ради того чтобы иметь возможность не расставаться с ними, пришлось бы сделать бурю вечной.
Волей-неволей Дантон воспринимался деятелем 10 августа; заря 11 августа осветила начало его политической карьеры: он проснулся министром юстиции.
Тотчас же вся та огромная толпа людей, движущей силой которой он был, сплотилась вокруг него.
Дело дошло до того, что даже Марат и Робеспьер выползли из своих нор, чтобы показать: один — свой жабий оскал, другой — свою лисью мордочку.
Для них обоих было привычно прятаться во время сражения. Робеспьер хранил силы для будущего, Марат хранил самого себя.
Робеспьер примчался в Коммуну 11 августа около полудня; там он застал своих сторонников: Паниса, Сержана и Югнена.
Марат явился один. Он вышел из своего подвала и воззвал к народу; народ узнал его и, в то время как имя Вестермана, истинного победителя, едва звучало, увенчал лаврами Марата, который, держа в руке огромную саблю, взобрался на каменную тумбу, обратился с речью к федератам и провозгласил себя комиссаром своей секции.
Затем пришел Тальен, один из самых кровожадных говорунов, уличный краснобай, которому Провидение, непонятно почему, предуготовило одно из тех деяний, какие навечно вписывают имя человека на скрижали истории.
Затем пришли Шометт и Эбер, один — студент-медик, другой — сочинитель грошовых песенок: парочка остромордых куниц, которые всегда сновали вместе, заранее чуя кровь, которую им предстояло пролить;
Леонар Бурдон, строгий учитель-демагог, Ликург городских предместий, который в 1793 году попытался основать пансион с установлениями времен Александра Македонского;
Колло д’Эрбуа, освистанный актер, имевший привычку разучивать свои роли лишь до середины, поскольку публика имела привычку не позволять ему доигрывать их до конца пьесы;
Бийо-Варенн, главная заслуга которого состояла в том, что он вместе с Друэ арестовал короля;
Камиль Демулен, Фабр д'Эглантин, Осселен, Фрерон, Дефорг, Ланфан, Шенье, Лежандр — все эти члены будущего Конвента, короче, тигры, львы и волки, которые, пребывая в удивлении от того, что оказались заперты в одной клетке, принялись рвать друг друга зубами и заодно чуть было не разорвали на клочки страну.
После 10 августа национальная гвардия, лишившаяся популярности из-за преданности королю, которую проявили гренадеры секций Дочерей Святого Фомы и Бют-де-Мулен, была отрешена от своих прав. Пика пришла на смену штыку, блуза — на смену мундиру; вместо элегантного, надушенного мускусом Лафайета, который гарцевал на знаменитой белой лошади, вошедшей в историю, и которого сопровождали адъютанты со сверкающими лацканами, эполетами с бахромой и в отороченных перьями шляпах, верхом разъезжал исполин Сантер, который восседал на тяжелой фламандской лошади и которого сопровождали два или три пивовара, подражавшие его выправке и находившие свои приплюснутые эполеты, изношенные куртки и грубые сапоги куда более подходящими для боя, чем изысканные мундиры всех щеголей бывшего королевского двора.
Надо сказать, что народ, вероятно, придерживался примерно такого же мнения.
Кроме того, народ любил Сантера; Сантер позволял ему спокойно развлекаться, он не ходил туда, где убивали, а точнее, если и ходил туда, то выговор убийцам делал с такими знаками уважения, какие полагаются победителям; он знал, что после работы обязательно нужно немного передохнуть.
Задачу остановить убийства взял на себя Дантон; возможно, он заранее знал, что приберег для карателей нечто получше того, чего он их лишил; но, как бы то ни было, именно у него достало мужества первым заговорить если и не о милосердии, то хотя бы о правосудии.
Он явился в Законодательное собрание и в присутствии короля, который, возможно, намеревался подкупить его, подобно тому как он намеревался подкупить Петиона, заявил следующее:
— Законодатели! Французская нация, устав от деспотизма, совершила революцию; но, излишне великодушная — и тут он остановил взгляд на короле, — излишне великодушная, она идет на уступки тиранам. Опыт показал ей, что у угнетателей народа нет никакой надежды на возвращение; она намеревается вступить в свои права, однако там, где начинается правосудие, должно закончиться мщение. Перед лицом Законодательного собрания я беру на себя обязательство защищать людей, находящихся в его стенах; я пойду впереди них и ручаюсь за их жизнь.