По наущению Паратова Робинзон его спаивает, спаивание переходит в измывательство. Но Карандышев этого нисколько И» ощущает. Зато очень остро реагируют на происходящее и Лариса, и ее мать. «Я, помилуйте, я себя знаю. Посмотрите: все пьяны, а я только весел. Я счастлив сегодня, я торжествую», — отвечает на их укоры уверенный в себе Карандышев.
Вот что нужно ему более всего: публичное торжество. Тихое, скромное счастье Карандышева никак не устраивает. Но желая стать вровень с Паратовым, Кнуровым, Вожеватовым и даже возобладать над ними, Карандышев помогает им превратить себя в шута.
Уже давно Островский интересовался теми явлениями современной ему жизни, которыми порождалась ситуация: шутники и шут. Его занимал вопрос о социальной ее подоплеке и психологическом выражении. В пьесе «Шутники» (1864) он в лице отставного чиновника Оброшенова вывел тип человека достойного, нравственно возвышающегося над своим окружением, но вынужденного силой обстоятельств шутить да паясничать, разговаривать «по-сорочьи». Ситуация отставного чиновника Оброшенова с его двумя дочерьми несколько напоминает и предвосхищает ситуацию отставного штабс-капитана Снегирева из романа Достоевского «Братья Карамазовы». Но тут есть и существеннейшие различия.
В «Шутниках» все венчается неожиданно благополучным концом. JT. Н. Толстой, очень высоко ценивший многие пьесы Островского, о «Шутниках» отозвался так: «Комедия трогательна, даже слишком». Да, тут излишняя, чрезмерная трогательность, перерастающая в сентиментальность, дает себя знать в том, что конфликт между «шутниками» и «шутом» в итоге легко разрешается. «Шутник» женится на дочери «шута».
Коллизия здесь основана на одном лишь материальном, имущественном неравенстве между шутником и шутом. Самолюбие Оброшенова вовсе не страдает от того, что он вынужден паясничать. Ему и его дочерям богатый шутник не наносит глубоких, неисцелимых психологических травм.
Иное происходит с героями Достоевского — штабс-капитаном Снегиревым, его дочерьми и сыном Илюшечкой. Снегирев беден и даже нищ, но он и бесправен. Он вынужден сносить оскорбления и не имеет средств отстоять свое человеческое достоинство, попираемое «шутником» Дмитрием Карамазовым. Вот это и является причиной «вывертов» и «паясничания» Снегирева. Человек в основе своей добрый, умный, проницательный, он издевается не только над другими, но и над собой. В поведении Снегирева, в его шутовстве и паясничании, в его жестоких выходках — своеобразный вызов миру, людям, общественным отношениям, его принижающим, неприятие этих отношений и даже протест против них.
Снегирев отнюдь не жаждет казаться выше и лучше, он готов казаться ниже и хуже, чем он есть. Не таков Карандышев, образ которого является одним из самых глубоких художественных созданий Островского. В отличие от добродушного Оброшенова и озлобленного Снегирева Карандышев ставит себя в положение шута, в положение паяца, в положение Робинзона не намеренно, даже нисколько не подозревая об этом. Он вовсе не хочет выглядеть шутом. Вовсе не желает ни сам издеваться над собой, ни давать другим делать это.
Карандышев отличается от штабс-капитана Снегирева, человека внутренне значительного, не утратившего человеческого лица и достоинства, тем, что он стремится во что бы то ни стало скрыть свою обезличенность. Как в собственных глазах, так и в глазах других людей он жаждет утвердить себя, играя некую роль, выдавая себя не за того, кем он является реально, напяливая на себя некую маску.
У Карандышева все должно быть не хуже, чем у сильных мира сего — тех, кто его презирает, третирует, ни в грош не ставит. У него стену должен украшать ковер. На ковре же должно быть развешено турецкое оружие. В его доме «бургонское» и «шампанское», «коньяк». Робинзон не зря называет вещи, размещенные на карандышевском ковре, «бутафорскими», хотя из пистолета, несмотря на его бутафорский вид, раздается роковой выстрел. Здесь не только вещи и вина бутафорские, самого себя Карандышев превращает в бутафорию, в некое подобие того, что ему кажется весомым и значительным.
Торжествующий над соперниками Карандышев демонстрирует свою власть над Ларисой. Гости — Паратов, Кнуров, Вожеватов — упрашивают ее спеть. «Нельзя, господа, нельзя, Лариса Дмитриевна не станет петь», — заявляет Карандышев без особенных на то оснований. «Не станет» — здесь еще нет прямого запрета. В следующей его реплике уже больше фанфаронства. «Уж коли я говорю, что не станет, так не станет». Этим «уж коли я говорю» он то ли показывает, насколько он знает Ларису, понимает ее настроения и хотения, то ли указывает, как ей следует поступать.