Лубенецкий между тем зорко следил за Метивье и каждое его слово наматывал себе на ус.
«Пусть его лебезит, — думал он, — а я под шумок-то и раскушу тебя, мой милый».
Совсем другое бродило в голове ходившего взад и вперед по комнате Яковлева.
Странно, сыщик досадовал на то, что, по-видимому, для него не должно было составлять никакого интереса. Он досадовал на Метивье, лебезившего перед Грудзинской, досадовал за право, которым он пользуется перед хорошенькой девушкой.
«Экой черт мазаный! — ругался он мысленно, — и как скоро! Поди, полюбуйся на него, на лешего не нашего Бога! Вертится как черт перед заутреней, и та слушает его… Что ж я-то? Зачем же мы приехали? — задавал он себе вопросы, как-то не находясь, чтобы остановить Метивье. — Неужто только для того, чтобы француз полюбезничал с этой дурой?»
И сыщик невольно взглянул на «дуру».
Панна Грудзинская сидела в кресле у стола, несколько откинувшись назад. Яковлеву она видна была сбоку. Он видел ее профиль, на котором, перед светом, даже заметен был легкий персиковый пушок.
«Славный кусочек!» — решил он, и им овладело какое-то непонятное, странное волнение. Он даже почувствовал, как начинают гореть его щеки, стучать виски, а глаза наливаются кровью. Какая-то нервная, лихорадочная дрожь пробежала вдруг по всем его членам. Он припомнил, как она полулежала на диванчике, высунув красивую ножку, потом, как он ехал с ней, чувствуя округленность ее стана, припомнил — прошелся по комнате, зашел с другой стороны, остановился на мгновение и жадными глазами, как молодой котенок над притаившейся мышью, впился глазами в молодую девушку.
Ни Грудзинская, ни даже Лубенецкий не заметили этого движения со стороны Яковлева.
Метивье был слишком занят девушкой, так занят, что он даже не обращал внимания на главных своих гостей.
Лубенецкий начинал уже чувствовать скуку и разочарование в личности Метивье.
Этот агент, которым он интересовался и которого он готов был побаиваться, показался ему просто болтливым французом, легкомысленным, пустым и даже преглуповатым.
«Неужели это агент? — удивился он. — Быть не может! Савари не настолько глуп, чтобы посылать в Россию таких попугаев! Должно быть, Яковлев соврал из каких-нибудь видов, и больше ничего!» — решил Лубенецкий и, успокоившись, ждал, чем кончится вся эта глупая сцена.
Глупая сцена окончилась тем, что раздосадованный на Метивье Яковлев обратился к нему с довольно грубым вопросом:
— А скажите, пожалуйста, господин доктор, долго ли вы будете таким образом болтать?
Метивье весьма сносно знал русский язык и понял грубость Яковлева, но сделал вид, как будто для него непонятно, что, собственно, сказал сыщик, обратившись к нему. Он очень наивно посмотрел на сыщика и проговорил:
— О, о, вам скучно, я знаю. Но погодите, все обойдется хорошо.
— Конечно, обойдется, без вас знаем. А вы вот что, вы послушайте-ка, что я вам скажу, — проговорил наставительно Яковлев.
Метивье очень любезно обернулся к нему и слегка склонил голову в знак того, что он готов слушать его. Еле заметная искра негодования промелькнула в глазах француза. Видимо, личность Яковлева производила на него омерзительное впечатление, но он знал, с кем имеет дело, и старался, насколько возможно, быть с ним любезным и предупредительным.
Лубенецкий навострил уши.
Сыщик прошелся, потер ладонью свою стриженую голову, как бы собираясь с мыслями, и остановился перед Метивье, вперив в него свои, уже налившиеся кровью глаза.
Метивье, как ни был ловок, но не выдержал этого пронизывающего его насквозь взгляда сыщика и отвернулся под благовидным предлогом высморкаться.
И Яковлев, и Лубенецкий заметили это движение доктора и, как ловкие люди, истолковали в дурную для него сторону.
«Трус, — подумал Лубенецкий, — испугался какого-то дурацкого, телячьего взгляда!»
«Эге, да он робеет!» — решил Яковлев и произнес вслух:
— Дело, знаете ли, пустое… так себе, знаете ли, любопытство одно… и больше ничего…
Яковлев снова прошелся и снова остановился перед Метивье. Видимо, ему хотелось помучить француза, на лице которого отразилось какое-то новое странное недоумение. Находчивый и блестящий в великосветских салонах, испытанный плут и проныра, бывший фискал ордена иезуитов, он вдруг, помимо своей воли, начал робеть перед невзрачной и пошлой фигурой сыщика и, досадуя на себя, старался казаться как можно более развязным. Он начал покачиваться в кресле, выделывал какие-то такты ногой и рукой, посматривал насмешливо на Яковлева, но все это как-то не вязалось с общим молчанием и было неуместно.