Странно, Яковлев, — при всей своей гаденькой, будничной натуришке вне специальности, в которой он действительно являлся мастером своего дела, — чутьем понял положение девушки; мало того, он даже подметил в ней, вскользь, между делом, сочувствие к себе.
Сочувствие Грудзинской польстило самолюбию Яковлева, и ему захотелось как бы даже порисоваться перед девушкой.
— Так вот-с, — обратился он прямо к ней, вдруг перестав смеяться, — дело-то какого рода: в хлебах оказались письма. Прелюбопытные, как видите, хлебы. Нехорошо только одно: что ни письмо, то все одно и то же содержание. Это, стало быть, рассылалось циркулярно. Я сразу понял. Впрочем, письмо настолько интересно, что достаточно и одного. Других и не надобно. Что ж, господа, хотите — прочту?
Тут сыщик, не дожидаясь ответа, которого бы он, вероятно, и не получил, развернул письмо, повертел его с минуту в руках, искоса поглядывал на побледневшего Метивье, и начал читать выразительно, отчетливо, медленно.
«Продолжаю характеристику московского высшего общества, — читал он, — московское высшее общество, прежде всего, стадо баранов: куда один, туда и все. Потом — это толпа дикарей, азиатцев, которые ни на что не способны, кроме как на глупые оргии. В политике ничего не смыслят, хотя иногда и занимаются ею. Что же касается отношения их к престолу, к императору, то…» Яковлев остановился.
— «То…» А, каково начало-то! — воскликнул он, поглядывая на всех.
Лубенецкий сделал гримасу недоумения. Грудзинская улыбнулась. Метивье сидел в своем кресле без движения и, видимо, обдумывал что-то решительное.
— Вот если бы это высшее общество, — косился между тем Яковлев на Метивье, — то есть, как сказано в письме, это стадо баранов, да узнало бы, что про него пишут добрые люди, вот то-то бы взбеленились. Как вы, господа, думаете на этот счет? Ведь взбеленились бы?
— Конечно, отзыв не особенно-то хорош, — проговорил внушительно Лубенецкий. — Я сам, как человек принятый в среду русских людей и сделавшийся сам в некотором роде русским, нахожу его даже неприличным. По крайней мере, такой отзыв нехорошо рекомендует писавшего письмо. Впрочем, что же вы не продолжаете, Гавриил Яковлевич? Продолжайте. Письмо, в самом деле, обещает быть интересным. Продолжайте. Мы вас слушаем.
— Довольно! — вдруг встал Метивье перед самым носом сыщика.
— Как так — довольно! — искусственно удивился Яковлев, несколько отступая назад.
— Так… довольно… Я покупаю у вас это письмо…
— Покупаете? — спросил, растягивая слоги, Яковлев. — Да?
— Да… покупаю… если вы только продадите его…
— Отчего ж не продать? Продам!.. Но… только… извините меня… не дешево…
— Сколько вам?
— А как бы вы думали?
— Мне все равно!
— Ведь мы трое, не один я, — придется платить всем.
— Всем? — поднял голову Метивье.
— Ну, разумеется, всем, а то как же!
— А… — протянул француз и обратился к Грудзинской:- Вам сколько прикажете?
Грудзинская выпучила на него глаза и не отвечала. Метивье обернулся к Лубенецкому:
— Вам?
— Дорого-с! — ответил, делая насмешливую гримасу, Лубенецкий.
— Однако?
— Вот пусть вам скажет Гавриил Яковлевич.
— Я каждому плачу по сто червонцев, — проговорил отчетливо Метивье, ни к кому, собственно, не обращаясь. — Угодно?
Яковлев надул губы:
— Маловато-с, батюшка, маловато-с. Самому дороже стоит.
— Сколько же?
— Да как бы вам сказать, — зачесал в затылке Яковлев, — не мешало бы еще прибавить столько же.
— А! — взялся за голову француз, — еще столько же! Это, стало быть, шестьсот?
— Да-с, шестьсот-с, — осклабился сыщик. — Да и то, по правде сказать, не особенно-то много… Дело, знаете ли, такое… Самому дороже стоит. Верьте мне, как честному человеку, — дурачился Яковлев…
— Хорошо, я согласен на шестьсот, — проговорил сквозь зубы Метивье.
— В таком случае позвольте получить, — произнес злорадно сыщик, делая легкое наклонение корпусом.
— А, получить? — как-то особенно воскликнул Метивье и направился в соседнюю комнату. — Хорошо, я сейчас вынесу, — докончил он уже у самой двери и скрылся за нею.
Яковлев быстро очутился у этой двери.
— Держите ухо остро и — берегитесь!..
— Я это предвидел, — прошептал Лубенецкий, переседая к Грудзинской.