— Ты? — спросили у нее.
Надя взяла в руки клочки, повертела их, посмотрела на озлившегося отца и проговорила наивно:
— Нет, папаша, не я.
— Как не ты? — злился отец. — Кто же больше?
— Не я, — снова проговорила девочка добродушнейшим тоном.
Отец стиснул кулаки.
— Не ты?
Девочка, удивленная озлоблением отца, подняла на него свои кроткие детские глазенки.
Это еще более озлило хмельного Матвея Ильича.
— А, так ты еще запираться! — заорал он и тут же, засучив рубашонку, высек дочь самым жесточайшим образом. Надя взвизгнула раза три и потом во все время, пока на ее молоденькое, нежное тело сыпались удары розог, упорно молчала. Через несколько дней Матвей Ильич достоверно узнал, что порвала его произведение не дочь, а одна соседка-кумушка, завернувшая перемолвить одно-другое словечко с горе-горькой, по ее мнению, Анной Степановной. Соседка сначала вытерла произведением Матвея Ильича засаленные руки, а потом уже, в пылу разговора, и порвала. Матвей Ильич раскаялся в своем поступке, тем более что это был единственный случай его жестокости. Наедине Матвей Ильич, от природы человек добродушный, не злой и не жестокий, даже всплакнул не раз, не зная, чем объяснить свой поступок. С этого времени он всячески начал задабривать дочь, но дочь все как-то дичилась его, и ласки, которые он ей расточал, принимала с некоторым снисхождением. Между отцом и дочерью легло нечто разъединяющее. Это «нечто» не покинуло дочь и в то время, когда она из девочки превратилась в двадцатилетнюю красавицу. Тем не менее она любила отца. Отец любил ее еще более и в то же время как-то странно побаивался. Он всегда старался оправдаться перед ней.
— Кажется, я вчера, Надя, — говорил Матвей Ильич на другое утро после свидания с Верещагиным, сидя в кафе за чашкой кофе, — кажется, я вчера, Надя, встретил… как его, бишь?..
Тут Матвей Ильич начал тереть лоб и поглядывать в сторону. Голову у него ломило. Хотелось опохмелиться.
— Кого, папаша? — спокойно спросила дочь, очень хорошо понимая бесхитростную тактику отца, повторявшуюся почти что ежедневно с некоторыми только, весьма незначительными, вариантами.
— Да вот… как его?.. — путался Матвей Ильич, не желая почему-то при жене указывать на Верещагина… Тот, как его…
— Ах, мало ли у тебя знакомых, Матвей Ильич! — ввернула свое слово сонливая Анна Степановна, — не упомнишь всякого-то… где упомнить!.. Народ все хороший… не упомнишь всякого-то… А все-таки любопытло было бы знать, кто бы это такой был…
— Может быть, Решетников, папаша, типографщик?
— Нет, не Решетников.
— Савельев?
— Нет, не он. Савельева я третьего дня видел. Выпил с ним. Вот и вчера… — вдруг взглянул Матвей Ильич на дочь, ободренный тем, что дочь разговорилась с ним и, видимо, не сердится на него… — Вот и вчера… Никак, знаете ли, нельзя было… выпили несколько… потом еще… Ты уж прости меня, Надя, — переменил он неожиданно тон, — что я, может быть, когда пришел поздно ночью, что-нибудь такое-этакое…
— Полно тебе, папаша, — возразила дочь. — Мне-то что же!
— Нет, нет, этак нельзя, — как бы начал читать себе нравоучение Матвей Ильич, ни к кому собственно не обращаясь. — Так нельзя… Что это в самом деле! Вчера пьян, сегодня пьян… Этак, пожалуй, будешь пить-пить, и скука одолеет. А скука — нехорошо… Скука вещь очень опасная. Это страшный бич рода человеческого, — уже начал философствовать Матвей Ильич. — Право! Вот и тираны: Тиберий, Нерон, Калигула… Жили, например, жили — наслаждались, пьянствовали… От пьянства — скука, от скуки — жестокость. Как ты думаешь на этот счет, Надя?
— Папаша, мне кажется, что Тиберий не от пьянства был такой жестокий. Я читала.
— Тиберий? Ну, Тиберий — очень может быть. А уж Нерон, ты там как хочешь, был презамечательнейший пьяница. По кабакам таскался, по трактирам тоже.
— Разве, папаша, — спросила с усмешкой дочь, — в древнем Риме были кабаки и трактиры?
— Еще бы!
— Так и назывались: кабак, трактир?
— Ну, не так… Таверны там разные, лупунары… Да ведь это все равно… Нет, ты там как хочешь, а Нерон был презамечательнейший пьяница. Я даже хочу о нем написать целое повествование, которое назову так: «Нерон, сын Домиция Агенобарба, пятый римский император, тиран, пьяница, с присовокуплением к оному рассказу о муках неофитов и о сожжении Рима с музыкой поджигателя».