— Скажу словами, сказанными вам нашим почтенным историографом Николаем Михайловичем: будучи обязав всеми успехами своими дерзости, Наполеон от дерзости и погибнет.
— Дай-то Бог.
— Что граф? — встретил Яковлев Лубенецкого.
— Предложил быть полицейским.
— Ну, вот! Я тебе говорю, что у тебя рожа полицейская.
Они отправились в кофейню, чтобы спрыснуть новую должность Лубенецкого.
В кофейне сидел Верещагин. Увидав его, Яковлев быстро скрылся, проговорив на лету Лубенецкому: «Вот он, дурак-то, сидит, действуй!»
Верещагин сидел не один. С ним сидел его давнишний знакомый, губернский секретарь Петр Алексеевич Мешков. Это был человек лет тридцати пяти, настоящий тип подьячего того времени.
Лубенецкий подошел к ним, поздоровался и снова отошел.
Верещагин потребовал газет и трубку табаку. Видимо, он находился в каком-то возбужденном состоянии. Лубенецкий зорко следил за ним, делая вид, что он занят своими делами. Верещагин между тем просматривал какую-то газету.
— Ну, что нового в газетах-то? — спросил Мешков.
— Плохи наши дела, Петр Алексеич.
— Чем?
— Француз идет да идет.
— Ну, и пусть его! Нам что!
— Как что, братец! Нас должно интересовать это.
— Конечно. Да только что ж в том, что идет. Любопытно было бы знать кое-что другое.
— Есть кое-что и другое, — проговорил как бы нехотя Верещагин, — да сказать-то об этом не всякому можно. У меня, например, есть такая новость, что только пальчики оближешь.
— Ну, что ты! Скажи, брат!
— Прочесть, пожалуй, можно.
С этими словами Верещагин, оглядевшись, вынул из кармана полулист синей бумаги и тихо прочел Мешкову известную речь Наполеона к князьям Рейнского союза, переведенную им с некоторыми изменениями.
— Ты это откуда же взял?
— Перевел из гамбургских газет, — ответил Верещагин, пряча бумагу.
— Славная вещь! Позволь, брат, мне списать копию.
— Ну, милый мой, здесь не место списывать копию. Еще увидит кто.
Лубенецкий в это время вышел в свою отдельную комнату. Там сидел Яковлев.
— Что? — спросил сыщик.
— Читал что-то чиновнику. Вероятно, какую-нибудь переводную речь Наполеона.
— Надо следить. Ты мне скажи, когда они выйдут.
Лубенецкий снова появился в кофейне. Верещагин и Мешков собирались уже уходить. Лубенецкий сообщил об этом Яковлеву. Яковлев шмыгнул на улицу. Через несколько минут Верещагин и Мешков вышли. Яковлев последовал за ними. Был восьмой час пополудни. На небе собиралась густая туча.
— Быть дождю, — проговорил Мешков с целью затащить к себе Верещагина.
— Да, дождь, наверное, будет, — сказал Верещагин.
— Так зайдем ко мне. Посидим, поболтаем, благо, недалеко.
Они были уже на Кузнецком мосту, и Мешков действительно жил недалеко, близ бывшего Пушечного двора.
Верещагин согласился зайти к Мешкову, и вскоре они очутились в скромной комнатке последнего.
Начался проливной дождь. Наверное рассчитывая, что Верещагин и Мешков не уйдут в это время, Яковлев помчался на Первую Мещанскую и, захватив с собой Тертия Захарыча и еще двух ищеек, снова очутился у дома чиновника Саввы Смирнова, где жил Мешков.
Необходимость заставляет сказать, что произошло перед этим за три дня.
17 июня утром Верещагин, объезжая погребки своего отца, мимоходом завернул и в кофейню Федора Андреева.
В кофейне почти никого не было.
Первое, что попалось молодому человеку на глаза, это — французский «Монитер».
В последнее время Верещагин с жадностью читал иностранные газеты. Так как в кофейне Лубенецкого не всегда удавалось ему читать их — Лубенецкий из предосторожности не каждый день подавал публике номера газет, — то Верещагин познакомился с сыном тогдашнего почтдиректора Ключарева, который и доставлял ему случай прочитывать некоторые пересылаемые через почтамт иностранные газеты.
Развернув небольшой номер «Монитера», Верещагин на первой же странице прочел речь Наполеона к князьям Рейнского союза. Речь восхитила его, и он тихонько спрятал номер «Монитера», чтобы после выучить речь наизусть. Из кофейни он отправился в свой погребок на Покровку, забрался в каморку Жука и начал заучивать речь. В полчаса короткая речь была заучена. Молодой человек уничтожил номер и отправился к себе домой на Николоямскую. Всю дорогу речь не давала ему покоя. Ему хотелось поделиться ею с кем-нибудь.