— Вы предложили мне кофе…
— Ну?
— А знаете ли вы, что моя кофейня в Москве считается одной из лучших…
Девушка не ожидала такого ответа.
— Что ж из того! — промолвила она совершенно безучастно.
— Ничего особенного… только… знаете ли… вы никогда не подадите мне такого кофе, какой я подаю своим гостям на Ильинке.
— Не удивительно… ведь вы турок, — засмеялась вдруг панна…
— Турок не турок, а посетители от меня без ума… могу похвастать… В моей кофейне бывает иногда настоящая ярмарка… И знаете ли что, панна Антонина?..
— Что?
— Мне иногда кажется, что быть торговцем — мое настоящее призвание.
— Неужели?.. Вот любопытно!.. Хотела бы я посмотреть на вас в вашей кофейне. Должно быть, это очень занимательно!..
— О, еще как! — подхватил Лубенецкий. — Но шутки в сторону, панна… Теперь не до шуток… Нам предстоит очень важное дело…
— Ах, вы все с делами, Лубенецкий! — воскликнула, точно обидевшись, Грудзинская. — Не успела приехать, отдохнуть с дороги, а вы уж с делами! Как будто мы только для одних дел и живем… ничего другого, кроме дел, и не существует…
— Надо сознаться, панна, что это так. Но вы не беспокойтесь… дело наше еще впереди… и вы отдохнете вволю…
— Да, да, я хочу отдохнуть!.. И вы, пожалуйста, пока не беспокойте меня своими делами…
— И не буду, и не думаю беспокоить… Имею, ли я на это право… Кроме того, дела, о которых я хочу говорить, собственно, и не дела… это скорее — удовольствие… Родина для каждого из нас дорога… а тут дело идет о родине… Мы должны, насколько возможно, заботиться о сохранении прав своей родины… Польшу окружили враги: Русь и Пруссия… Пользуясь нашей минутной неурядицей, они разделили нас как добычу… Что же мы должны делать? Неужели смотреть на все, сложа руки… О, нет! Это невозможно!.. Мы должны защитить себя… Теперь самая удобная минута… Адам Чарторыйский действует при Александре… Наполеон обещает нам самостоятельность.
— Послушайте, — перебила его Грудзинская, — ведь вы не сомневаетесь во мне?..
— О, нисколько!..
— В таком случае позвольте мне сказать вам истину…
— Говорите, панна…
— Скажите мне, пожалуйста, пан Лубенецкий, о чем вы хлопочете?
Лубенецкий удивленно поднял глаза:
— Как о чем?
Панна прищурила правый глазок и сложила свои губы в вопросительную улыбочку…
— Да… о чем?..
— Мне странно… — начал Лубенецкий, несколько заминаясь… — Такой вопрос… Вам пора бы знать, что дело наше общее… что мы идем по одному пути… Вы, наконец, столько же знаете, сколько и я… Вы посвящены во все тайны нашего дела…
— А все-таки я не знаю, о чем вы хлопочете, — настаивала панна…
— Гм… вот как! — промычал Лубенецкий и подумал: «Она смела, однако, и я чувствую, что начинаю ей подчиняться…»
— Что же вы молчите? — продолжала она, — я жду ответа…
— Панна, вы удивляете меня…
— Чем?
— Своим вопросом, разумеется.
— Так мой вопрос нелеп! — воскликнула панна. — Да?
— Я не говорю этого.
— Так думаете, по крайней мере… А по-моему, вопрос самый простой… Мы не в Варшаве, пан Лубенецкий, и не под надзором высших агентов, чтобы нам корчить друг перед другом дурацкую комедию. Мы в Москве, где я, признаться, хочу пожить на свободе, не стесняясь своими действиями… Советую и вам поступать таким же образом, и для этого я вас избираю своим рыцарем… Слышите ли, пан Лубенецкий, я вас избираю своим рыцарем!
Последние слова панна проговорила несколько растягивая, с прямой целью обратить на них внимание.
Но и без того пан Лубенецкий понял каждое ее слово и остался панной очень доволен.
Одно только смутило его — это легкомысленный взгляд ее на дело, которое он считал чем-то нераздельным со своей натурой.
Надо заметить, что пан Лубенецкий, как агент французского правительства, занятию своему был предан искренне. В этом занятии, кроме довольно значительного содержания, его интересовал и самый процесс шпионства. Тут жидовская природа его сказалась вполне. Щедро наделенный от природы способностью, или шестым, так сказать, инстинктивным чувством, вроде чутья, отыскивать жертву, распознавать ее в толпе, он, действительно, приносил пользу всякому, кому служил, и тем более польза эта была ощутительна, что он вращался в низшем классе общества и распускал какие угодно слухи. Ничего святого для него не существовало. Не существовало даже религии, которою в большинстве случаев дорожат даже и самые отъявленные негодяи. Кроме этого, натура Лубенецкого была замечательно растяжима, так что он, по мере надобности, делался то глупым, то умным, то расторопным. Он довел все это до такого совершенства, что иногда и сам сбивался с толку, не зная — хитрит ли он или поступает сообразно со своими чувствами. Чувств у него, однако, было мало, если под чувствами разуметь нечто лучшее. Это скорее была ходячая машина, впрочем, энергичная и осмысленная. При других обстоятельствах из Лубенецкого вышел бы, может быть, очень и очень порядочный человек, но жизнь его сложилась в такую форму, что он стал служить подлым орудием для других.