Когда Яковлев и Лубенецкий вошли в кофейню, пани Мацкевич уже сидела за буфетом и вязала свой неизменный чулок. При входе их она слегка привстала, поклонилась и снова села, углубившись в свою работу.
Лубенецкий ответил ей поклоном и мгновенно сделал, глазами какой-то знак.
Пани Мацкевич встрепенулась и взглянула в упор на Лубенецкого, но Лубенецкий в это время уже приглашал Яковлева войти в отдельную комнату.
— Милости просим, — говорил он, — вот сюда.
— Хорошо, хорошо, — бормотал Яковлев, беспечно направляясь в указанную комнату.
В ту минуту, когда Яковлев, по-видимому, совершенно не оборачиваясь, отворял дверь, Лубенецкий мгновенно проскользнул около буфета и сейчас же очутился около Яковлева.
Яковлев и Лубенецкий вошли в отдельную комнату, в которую последний впускал только избранных гостей.
Комната отделана была в чисто восточном вкусе: в ней стояли настоящие турецкие оттоманки, пол устлан коврами, и окна, выходившие на глухой двор, были составлены из разноцветных стекол. Вместо потолка высился небольшой купол, откуда спускалась бронзовая лампа с матовыми колпаками.
— Э, да у вас славная комната! — сказал Яковлев, входя туда впереди Лубенецкого и быстро окидывая опытным взглядом стены и небольшой купол.
— Для дорогих гостей берегу, — ответил Лубенецкий.
— Стало быть, и я у вас дорогой гость?
— О, еще какой!
Яковлев улыбнулся и тронул Лубенецкого за плечо.
— Если вы говорите правду, пан, то, верьте мне, и я не останусь в долгу. Вы, может быть, найдете во мне не только приятного товарища, но даже друга.
Это было сказано Яковлевым так просто, так неподдельно звучал искренностью его голос, что Лубенецкий невольно подумал: «А что… может быть, и в самом деле он порядочный человек». Оглядевшись, порядочный человек тотчас же сел.
Лубенецкий позвал свою пани-добродзийку, как он называл пани Мацкевич, и приказал подать две чашки кофе и две трубки.
Через несколько минут кофе стоял уже на столе, а трубки набиты отличным турецким табаком, необходимой принадлежностью тогдашних кофеен и гербергов.
Тип кофеен и гербергов, какие существовали в то время, в первой четверти нынешнего столетия, совершенно исчез в Москве и начал заменяться подобием нынешних гостиниц, трактиров и портерных. В настоящее время о них совершенно забыли, как будто их и не существовало, но в описываемую эпоху ни одна улица в Москве не обходилась без кофейни и нескольких гербергов.
Только что пан Лубенецкий успел учтиво предложить Яковлеву чашку кофе и тот только что успел хлебнуть один глоток, как в комнате появилось совершенно новое лицо.
Появление лица озадачило Лубенецкого. Он обернулся и довольно грубо сказал:
— Вы не туда зашли, государь милостивый!
— Туда-с, туда-с, — было ему ответом. Лубенецкий вскинул глаза на Яковлева.
— Не к вам ли?
— Именно ко мне, — отвечал Яковлев, слегка привстав. — Рекомендую: письмоводитель мой Тертий Захарыч Сироткин. Прошу любить и жаловать.
Грубый тон Лубенецкого сразу превратился в самый учтивый и приятный.
— Садитесь, прошу, — сказал он.
— Ничего-с, и постоим-с.
— Зачем же стоять, можно посидеть. Не хотите ли кофе?
— Кофейку можно-с, отчего же-с, дело хорошее-с…
— Садись, Тертий, — проговорил!.. Яковлев, — гость будешь. Пан Лубенецкий человек хороший и тебя не обидит, — прибавил он, несколько повышая тон. — Право, человек хороший.
— Как можно-с… обидеть!.. — улыбнулся Тертий Захарыч, — я их давно знаю-с… Федор Андреич и мухи не обидит… право слово… не только что кого-либо-с… Я их давно знаю-с…
Лубенецкий выразительно посмотрел на говорившего.
— Как, вы меня знаете?
— И очень даже хорошо-с.
— Ага! — неопределенно протянул Лубенецкий и прибавил:- Впрочем, кто ж меня не знает в Москве…
— Конечно-с… верно-с… Но только мы немного получше других знаем-с…
«Экие мерзавцы!» — мысленно ругнулся Лубенецкий и учтиво проговорил:
— Садитесь же.
Тертий Захарыч действительно был письмоводителем у знаменитого сыщика.
Это был выгнанный из службы чиновник, великий мастер крючкотворства, в некотором роде правая рука Яковлева во всех вопиющих против человечества проделках.
Трудно было найти что-нибудь гаже этой личности.
Безобразный с лица, горбатый, он был настоящим олицетворением зла и ехидства. Но Яковлев любил его, и никакое дело не начиналось им без этого горбуна.