— Вот и превосходно! Я на днях же к делу и приступлю. Вот поживем-то — любо-дорого, Федюша!
— В свою очередь, и я могу сказать тебе такую новость, которая тебе пригодится.
— Говори скорей.
— В первых числах сентября Наполеон непременно будет в Москве.
Сыщик вытаращил глаза.
— Ты почему же знаешь?
— Это вопрос другой.
— Гм… новость-то в самом деле нешуточная!.. Ведь это, братец мой, черт знает чем пахнет!
— Да, уж именно, черт знает чем пахнет!
— Об этом надо донести главнокомандующему.
Через час-другой наши приятели были уже у Растопчина в Сокольниках, где в то время на своей даче проживал граф.
Лубенецкому поездка эта не особенно нравилась.
Скрепя сердце он ехал к Растопчину и обдумывал план объяснения.
Граф их принял немедленно.
В это время Растопчин находился в беспрерывной деятельности, то и дело его посещали разные лица, и он сейчас же удовлетворял каждого.
Граф вышел к посетителям в полном ратническом костюме. Яковлев быстро сообщил ему новость, переданную Лубенецким. Граф пытливо взглянул на сыщика.
— Откуда вы знаете?
Яковлев указал на Лубенецкого.
Окинув Лубенецкого с ног до головы таким же взглядом, граф попросил его в кабинет. Объяснение их было коротко. Лубенецкий подал графу, как доказательство его слов, какое-то письмо. Растопчин быстро пробежал его. Письмо было написано на французском языке на имя Метивье, и в нем сообщалось, что прямое намерение Наполеона побывать в Москве, с потерей под Вильно 20 тысяч войска, под Смоленском 10-ти. Прочитав письмо, граф сделал Лубенецкому несколько неожиданных вопросов. Лубенецкий благоразумно отвечал на них. В заключение граф сказал:
— Это вздор. Французов в Москве не будет. Я приказываю вам не болтать об этом. Я бы мог арестовать вас, но я уважаю умных людей. Вы содержите кофейню. У вас собирается много народу. Без толков о настоящем положении дел, без сомнения, не обходится. Ежели вы услышите что-либо подходящее, приказываю вам сообщать мне. Мещанин?
— Мещанин, ваше сиятельство.
— Я запишу тебя в число полицейских драгун. Ты получишь чин.
Лубёнецкий поблагодарил.
— Теперь иди и помни, что я тебе сказал.
В этот день у Растопчина обедали H. M. Карамзин и С. Н. Глинка, известный патриот, издатель «Русского вестника» и содержатель пансиона, в котором воспитывались дети почти всех тогдашних московских знаменитостей. Этот же Глинка был и первый ополченец. Доверие к нему Растопчина было настолько сильно и настолько он считал его истинным патриотом, что незадолго перед этим он вручил ему триста тысяч рублей, с тем чтобы Глинка употребил их по своему усмотрению с патриотической целью. Действительно, Глинку в Москве знали все, и простои народ любил его. Почтенный историк H. M. Карамзин, отправив свое семейство в Нижний Новгород, ежедневно посещал графа, чтобы узнать о ходе дел. Пообедав, граф отозвал Глинку в сторону. — Слышали, Сергей Николаевич?
— Что такое?
— Вы только, пожалуйста, никому не передавайте, особенно же Карамзину. Эта новость поразит его. Я сейчас узнал от одного содержателя кофейни, надо правду сказать, преумнейщего малого, что Наполеон в первых числах сентября непременно будет в Москве. Как вы думаете: вздор это?
— Вздор, ваше сиятельстве! — отвечал уверенно Глинка.
Граф улыбнулся.
— И я так думаю. Однако я намереваюсь перевести все присутственные места и дела во Владимир и в Нижний. Трудно, знаете ли, защищать Москву с 2800 рекрутов в со 160 полицейских драгун и пожарных.
— А Кутузов?
— Кутузов в армии, — отвечал шутливо Растопчян.
— Но ведь вы не можете один спасти столицу, граф?
— Спасу… но, может быть, по-своему. Однако ж я буду во всем виноват. Меня станут проклинать: сперва барыни, потом купцы, мещане, подьячие, а потом и все умники и весь православный народ. Я знаю Москву, Сергей Николаевич! Что вы на это скажете?
— Скажу словами, сказанными вам нашим почтенным историографом Николаем Михайловичем: будучи обязав всеми успехами своими дерзости, Наполеон от дерзости и погибнет.
— Дай-то Бог.
— Что граф? — встретил Яковлев Лубенецкого.
— Предложил быть полицейским.
— Ну, вот! Я тебе говорю, что у тебя рожа полицейская.
Они отправились в кофейню, чтобы спрыснуть новую должность Лубенецкого.
В кофейне сидел Верещагин. Увидав его, Яковлев быстро скрылся, проговорив на лету Лубенецкому: «Вот он, дурак-то, сидит, действуй!»